Дмитрий Щербинин - Буря

И здесь приведены эти, из многих спетых ими тогда песен о любви, потому только, что именно слушая их, дракон стал засыпать. Он уж столько наслушался про это непостижимое для него чувство, так разомлел, что позабыл об осторожности, отдался этой сладкой неге и…

День уже умер, и поминальный костер по нем затух на западе небес — ночь выдалась многозвездная, безлунная, так что мириады далеких светил, словно непостижимо мудрые очи, взирали на друзей — и они чувствовали себя маленькими крапинками чего-то бесконечно большего, прекрасного. В рассказах и в пении провели они уже много часов, и теперь так утомились, что едва на ногах стояли (вновь друг о друга опершись) — и тут только, сделав небольшую остановку, поняли, что дракон уже заснул.

— Ну, вот и выпало нам счастье. — прошептал Зигфрид, а Бордос согласно кивнул.

Однако тут друзья загрустили, замерли в нерешительности. Ведь за прошедший год единения с природой они научились любить все живое, и им страшно было ненароком раздавить какого-нибудь жучка малого; а тут перед ними было создание наделенное разумом, а еще эти бессчетные светила над головою — нет — мысль об убийстве казалось чем-то совершенно немыслимым, противной той природе, которую они любили.

Но вот дракон зашевелился во сне, выдохнул из ноздри огнистую струю, которая с жадным треском разлилась по травам.

— Ладно. — вздохнул Зигфрид, лишь по случайности, на мгновенье опередив Бордоса. — Медлить нельзя — я это совершу…

Так Зигфрид говорил совсем не думая о награде — то, что Она станет женою Бардоса казалось ему прекрасным — так же и Бардос был уверен, что Она будет отдана Зигфриду, и торжествовал. Но вот Зигфрид бросился к шее дракона, взмахнул мечом и… Все-таки, удар был слишком не уверенным, и он не срубил голову, но только нанес дракону рану. Конечно, порождение Моргота тут же встрепенулось ото сна, поняло что к чему и разъярилось страшно: чтобы какие-то букашки грозили его жизни?!

Он испустил несколько исполинских струй пламени, отсветы от которого разнеслись на много верст окрест — он жаждал изжечь их, чтобы и пепла не осталось — однако, в этой ярости своей, жег вслепую, да и позабыл о ране — а из раны то тоже пламень вырвался, и так велик был его напор, что разодрал шею дракона — раскаленный взмыл он, и рухнул, сотрясши землю…

Рядом с темной, бесформенной грудой, которая была когда-то драконом, лежал Зигфрид. Он был обожжен так, что местами, из под запекшейся плоти выступали обугленные кости. Когда подбежал к нему Бардос, то он открыл единственный оставшийся глаз и взмолился:

— Воды! Только умерь этот жар!..

Бардос бросился к реке, однако, там все было разворочено, и билась какая-то жаркая грязь — он вскрикнул, и что было сил бросился вдоль берега — вернулся запыхавшийся только через несколько минут, принес в ладонях несколько капель драгоценной влаги — Зигфрид был еще жив, с благодарностью принял это подношение, и тут же закрыл глаза — вновь в забытье погрузился. Бардос склонился над ним и приговаривал:

— Все будет хорошо, и ты будешь излечен, милый друг. Наши лучшие лекари будут заботятся о тебе, а потом, конечно же…

Но он так и не договорил, что будет потом, так как раздался иной, тихий и спокойный, мудрый голос:

— А потом он получит то, что по праву принадлежит тебе.

Зигфрид обернулся и увидел, что прямо рядом с ним раскрылось огромное, переливающееся мириадами таинственных образов око — казалось, что — это океан, весь наполненный жизнью, каким он должен был бы открыться с огромной высоты. Да — дракон был еще жив — хотя и осталось этой жизни лишь на несколько минут: у него были переломлены все кости, тело выжжено и вросло в землю, он не мог хоть немного пошевелиться, не то что дохнуть пламенем. Но он не мог уйти не отомстивши своим убийцам, и свою месть вершил хитростью. В его оке еще оставалась магическая сила, и мог он говорить таким проникновенным, искренним голосом — всю ненависть свою он смог укрыть, и можно было подумать, что он желает Бардосу добра:

— Зачем ты помогаешь ему? Почему ты называешь его другом, когда он злейший враг тебе? Взгляни на это уродливое лицо, и вспомни, что он всегда стремился отобрать то, что по праву принадлежало тебе…

Его шепот не умолкал ни на мгновенье — слова плавно перекатывались одно в другое, и их совсем не обязательно приводить, так как ничего умного там не было — многие слова повторялись, завораживали словно заклятье; и вот Бардос стал испытывать неприязнь к погрузившемуся в забытье Зигфриду. Вот он захрипел не своим голосом, даже и не понимая, что повторяет слова дракона:

— А кто он, право, такой, все время повторял мои слова, следовал за мной. Конечно, конечно — Она будет несчастна с ним — уродливым, лживым. Конечно — это мой шанс, чтобы стать счастливым.

— Он должен был умереть, но только по злому року не умер… — это много раз повторил дракон — а Бардос все неотрывно глядел в его око.

Он действительно чувствовал к Зигфриду ненависть — он не представлял, как мог делится с ним самым сокровенным; и теперь ему казалось, что Зигфрид попросту околдовал его, чтобы завладеть Ею — он чувствовал себя обманутым; и еще он чувствовал нестерпимую боль и отчаянье — он не понимал, что эта мука, от того, что он предавал то, во что свято все это время верил. И вот он закричал, взмахнул клинком, и одним ударом отрубил Зигфриду голову. Тут же раздался голос дракона:

— Вы хорошо меня усыпили любовью, ну а я вас — ненавистью. Теперь ты сполна получишь все, чего достоин…

После этих слов око дракона затемнилось, затянулось зрачком, и сам дракон обратился в черную гранитную глыбу. Тогда же окончилось колдовство, и понял Бардос, что совершил — сначала то он даже и не хотел это принимать, но все повторял, что это — колдовское наважденье, что растает сейчас, как колдовское наважденье. Но Зигфрид лежал мертвым, и тогда закричал Бардос, сжал голову, рядом с ним без чувств повалился…

В ту ночь, в том маленьком городке, спали разве только грудные младенцы, которые и радуются и плачут чему то своему, уже забытому взрослыми. Их родите ждали рассвета, и, когда он наступил, город облетела весть, что дракон повержен какими-то неведомыми героями, и теперь, обращенный в гранитный холм лежит на поле. Что тут началось! В несколько минут, из города плача, он превратился в город смеха, и счастливая процессия направилась через городские врата. Впереди всех, на белоснежных конях восседал правитель, его жена, и их дочь, стыдливо скрывавшая свой прекрасный лик под саваном. Да — это была черная глыба, и на многие метры вокруг земля была изожжена, а река изменила свое русло, обтекая подальше это проклятое место. Тогда они увидели Бардоса который лежал, вцепившись в тело Зигфрида и не двигался, не рыдал — хотя у него и были открыты глаза, он так глубоко погрузился в свою скорбь, что вовсе и не замечал происходящего вокруг. Конечно, его узнали, догадались и кого он обнимает — их нельзя было представить раздельно друг от друга, вот и теперь они оставались вместе.