Дмитрий Щербинин - Буря

— Зачем же?!.. Зачем же?!.. — в страдающем, мучительном поцелуе, приникла Вероника ко лбу эльфа. — …Ну, почему обязательно должны быть какие-то удары. Кем это придумано, что вот вы прекрасные эльфы должны убивать злых оборотней; и почему оборотни должны убивать эльфов?.. Почему это так, когда и в вас, и даже в этих призраках есть жизнь!..

И в это же время, Фалко титаническим рывком вырвавшись из забытья, схватил своими сильными руками (а уж в рудниках то они стали сильными) — нуменорца и призрака, одинаково израненных, вопящих и от страха, и от боли, и от злобы — и тоже рыдая, закричал:

— Ответьте, что это все за предрассудки?!.. Кто вам сказал, что надо так делать?!.. Эй, ты, человек, эй ты, призрак — вы же сейчас одинаково отдалились от естества, от жизни, от любви!.. Ты, человек — ты же не помнишь сейчас о возвышенных порывах, о родине, о том, кого защищаешь — все это в общем-то придуманное, ничего не значащие — теперь отошло, и осталось тоже что и у призрака жажда прорываться, жажда выйти победителем! Вы же все во мраке заблудились — и тот, и другой — я верю, верю! Вы сможете безумие остановить!.. Ведь каждый, и даже тот, кто в этом мраке руководит всеми вами — ведь он не понимает, что это такое происходит — ведь все это один безумный порыв. ОСТАНОВИТЕСЬ!!! — он и не заметил, что оборотень в его руку вцепился, что кость затрещала — он могучим голосом требовал, чтобы они остановились, говорил эту свою стремительную речь, и даже не знал, что никто не понимает ни слова. — …Выслушайте меня — все успокойтесь, а я буду рассказывать, как жили мы в Холмищах. Я бежал тогда той спокойной, вместе с землей жизни, но теперь понимаю, что она была мудрая… Я к ней все годы стремился… Остановитесь, и я долго буду рассказывать, а еще и стихи…

Вероника склонилась над эльфом, который стремительно холодел, и по лику которого вместе с тихим сиянием разливалось спокойствие — легкая улыбка едва трогала уголки его губ.

— Нет, ты не должен умирать. Мы приходим в мир, чтобы прожить полную, творческую жизнь, а как это страшно, когда кто-либо уходит без срока — ведь сколько бы он мог сотворить, ведь это же целый мир уходит. Здесь же… вокруг меня какая-то космическая буря; милый, прекрасные миры, тысячи небес, с их прекрасными девами, мириады не рожденных стихов, поэм, полотен, песен… все это гибнет здесь безвозвратно, в грязь обращается!.. Нет, ты, мир, не должен уходить… Почему ты холодеешь, почему уже не можешь ничего сказать — вот вижу, вижу — в твоих очах еще бьется маленькая искорка — все тише-тише она… Миленький ты мой, родненький! Ну куда же все это уходит, все воспоминания твои, все порывы; все то о чем ты грезил, что мог бы еще создать. Где, где эти сны, которых ты не увидишь?!.. Ты уже спокоен, но я то не спокойна — потому что это чуждо жизни!.. Я не смогу с этим смирится! Слышишь — борись, борись со смертью, родненький ты мой!.. — она обнимала его, она покрывала его лик поцелуями. — …Вот сейчас я тебе расскажу строки, их один юноша сочинил, и он тоже где-то в этом мраке, тоже ищет меня. Ну вот — послушай:

На какое-то мгновенье, та, едва зримая искорка в очах эльфа, разгорелась чуть сильнее, но тут же, померкла окончательно, и, одновременно с тем, поток грязи и крови, вздыбился валов метра в три высотою, и в этом вале перемешивались тела, слышался беспрерывный треск костей — и кто-то там еще стонал жалобно, моля о помощи. И этот вал нахлынул на Веронику, вырвал от нее мертвого эльфа, закружил, понес ее, и продолжалось это довольно долгое время… Все-таки, ей удалось высвободиться, и, хоть и с трудом — подняться на ноги.

Она закрыла ладонями лицо, и стояла так, покачиваясь. В душе ей было очень больно — она чувствовала, что очень скоро в этом мраке должна решится судьба людей близких ей. Нет — все-таки, трудно было признать, что то, что давно она предчувствовала, что должно было переменить и ее судьбу, должно было свершится именно теперь. Она сделала шаг, устремляясь на помощь тем, близким ей людям, и тут ясно поняла, что вскоре должна погибнуть. Это было страшно — ей молодой, так сильно любящий жизнь, осознать, что ее заберет смерть. Тут же и голос в ее голове поднялся — в голосе была и злоба, и отчаянье, и боль, а еще какое-то стремление — казалось, что этот голос, при всей своей напускной торжественности только и ждал, чтобы Вероника молвила ему что: «Повернись и беги прочь, сколько у тебя хватит сил. Ты вырвешься из мрака, и будешь жить долго и счастливо…» А она тут же отвечала: «Куда же я побегу? Ведь, здесь не только смерть, но и все близкие мне — вся жизнь моя здесь!» — и она побежала дальше.

В это же время, величественно расправив грудь, степенно шагал среди бьющихся Вэлломир. В первое время, когда только началась бойня, и ничего не было видно, он как и многие иные потерял самообладание — бросился куда-то; но, как только появился мертвенный свет, он заскрежетал зубами, собрал волю, и вот «вел Себя, как и полагается Избранному, а не какому-то там червю…» — конечно, ему не малых трудов стоило сохранять это внешнее спокойствие; но он без конца повторял, что либо теперь выдержит, либо действительно — ни на что он, кроме болтовни, не способен. Он уже много раз призывал всех их, мечущихся вокруг него, пасть перед ним на колени, идти следом за ним, а, так как они на его торжественный, спокойный голос не обращали внимания, то усмехался, и приговаривал, что — «так и будете гибнуть, пока Моей мудрости не послушаете». А на самом деле ему было больно глядеть на них, гибнущих — но больно не из-за жалости к ним, а от осознания того, что — это сила, которая должна принадлежать ему, в грязь уходит. Несколько раз на него кидались оборотни, однако, он отбивал их могучими ударами эльфийского клинка, и роптал — почему это до сих пор нет у Него телохранителей.

И вот тьма над его головою стала сгущаться, собралась в черное, болью искаженное око, вот голос стонущий раздался: «Ну — что же — хочешь армию?! Все армию хочешь?!.. Ну будет — будет тебе армия!..»

— Да, да — хочу себе армию! — с готовностью подтвердил Вэлломир. — Конечно же Я избранный! Ведь, к кому как не к избранному стал бы ты обращаться!

— …Будет, будет тебе армия! — с еще большей болью застонала это чернота. — Все вы этого хотите! Ну получайте же — получайте!..

И вот стало вокруг Вэлломира разгораться тусклое сияние — даже и в этом полумраке оно было неприметно для обычных глаз, а вот для выпученных белесых глаз «мохнатых» это сияние было сильным, златистым светом — столь же дивным, как и то сияние, которое видели они, когда было еще свободным небо. И тогда все эти «мохнатые» сорвались, да и принялись прорываться через копошащихся, рвущих друг друга бесов и всадников Троуна. Они твердо уверились, что это и есть величайший из их богов, которого хочет поглотить злое божество. Конечно — они боялись злое божество; однако так им было жутко в этом мраке, так хотелось вернуть то прежнее, пусть и недолгое счастье, что они перебороли свой страх, и продирались к нему даже с исступлением: каждый отбивался и от бесов, и от воинов Троуна — да с такой яростью, с такой жаждой все-таки к этом свету прорваться, что на этот раз почти никто из них не погиб (напомню, что, к тому времени, в живых оставалось всего лишь пять сотен «мохнатых»). Итак, они прорвались к Вэлломиру, и пали перед ним на колени, в грязь (а те, кто оказались с краю — отбивали оборотней, да и эльфов, и людей). На руках «мохнатые» по прежнему держали Дьема, Даэна и Тарса. Увидев их Вэлломир тут же возмутился: