Дмитрий Щербинин - Буря

— Повторяйте… повторяйте за мной слово в слово…

Однако только Аргония осталась непоколебимая — иных же терзали их страсти — кого власть, кого бесы — девушка все пыталась расцепить крылья, все целовала болезненно стонущего, пронзительно выкрикивающего имя Нэдии Альфонсо, и все то молила, чтобы остановились, одумались они. Но они не могли остановится — они чувствовали боль — они понимали, что с каждым мгновеньем уходят все дальше во мрак, но повторял эти слова. Так кто-то не может избавиться от дурной привычки — понимает, что это к гибели ведет, и хочет прекратить, да силы воли не хватает…

С пронзительным визгом, клубящаяся над головами темень стала разрываться, и за нею, открывалась непроницаемая чернота, словно бы там провисало исполинское воронье око, и эта поверхность тоже выгибалась, тянулась вихрящимися щупальцами. И вот девятеро, с искаженными страданьями ликами, с ужасом, вытянули навстречу этим щупальцам руки. Что же касается Альфонсо, то крылья сжимавшие его тело, обратились в гранит, и он оказался вмурованным, в пробирающую его смертным хладом твердь. Бледный лик Аргонии стал предельно сосредоточенным — чувствуя, насколько отчаянная складывалась ситуация, она, все-таки боролась. Вот подхватила один из павших возле стены камней, стал бить им по каменному крылу, и все целовало, его покрытый паутиной морщин жуткий лик, и все молила, чтобы он боролся…

В этом грохоте, и девять коней привезшие братьев, и Угрюм Альфонсо, оставались совершенно недвижимы, если какой-нибудь камень падал на них, они этого, казалось, и не замечали. Однако, вот Угрюм насторожился, резко повернулся к единственному ведущему сюда ущелье. Он и услышал, и почувствовал, что сюда скачут — он захрипел гневливо, и копытами, высекая слепящие искры.

То были Барахир, Фалко и Хэм — поначалу они еще переговаривались, но, когда спереди стал доносится грохот, а в воздухе поплыли леденистые темные стяги, то и лица их помрачнели — а на самом то деле в каждом и слезы бились, так как очень уж много они из-за тьмы страдали — и как же хотелось не верить в то, что сердцами уже чувствовали. Конь испуганно захрапел, но Барахир отчаянно погонял его, и он, все-таки, донес — дрожа, с испуганным храпом, опустился, словно говоря: «Ну вот я вас и довез, а теперь то дайте мне свободы! Слезайте, скорее — а я к свету возвращусь!» — и только они слезли, как он стрелой метнулся назад по ущелью. Двое хоббитов и Барахир увидели, как к девяти фигуркам спускаются темные щупальца, в любое мгновенье должны были бы их подхватить — и вот они не сговариваясь бросились к этим ужасающим щупальцам (Барахир и Фалко ради своих приемных сынов, ну а Хэм — ради друга). Щупальца вытянулись уже совсем низко, уже почти касались сидящих, а те, вытянув к ним руки, стонали, рыдали, и повторяли — повторяли слова той песни, которая приведена выше. Они даже не заметили приближение хоббитов и Барахира — не слышали их предостерегающих криков. На эти щупальца и смотреть то было жутко — хотелось повернуться, да и бежать прочь — но они подбежали вплотную, попытались оттащить братьев, однако — те словно вросли в гранит на котором сидели, даже и не пошевелились — с отчаянными ликами ожидали они, когда их подхватит тьма.

— Вспомните Веронику — ради нее — пожалуйста, пожалуйста! — взмолился Фалко, видя, что щупальца уже почти дотянусь до тел. — …Облако светом наполненное, радостью вспомните!.. Да что же, что же вы?! Робин вспомни: не твои ли это строки:

— Нет, нет! Не может быть, чтобы, после всего того, что было, вы поддались! Держитесь за руки! Боритесь! Вы — люди!

Это уже Барахир кричал, подбегая, то к Даэну, то к Дьему, то к Дитье. Он тряс их за плечи, он тщетно пытался оттащить их в сторону. Потом поднял голову к щупальцу тьме, вихрящемуся, ревущему, уже должному бы схватить одного из братьев, но все не хватающему — вдруг остановившемуся.

— …Ну, возьми меня вместо них!.. Что — плох я разве?! Чем их то хуже!.. Да — меня возьми, а их оставь в покое!..

Разодранная во многих местах, и переходящая в воронье око, тьма подула отвесно вниз пронзительным, сильным ветром. Армии призрачных снежинок били в исступлении, словно бы жаждали разорвать все эти непослушные тела. Щупальца проходили на самыми головами девятерых, в любое мгновенье должны были подхватить их, и видно было, какое их сотрясало напряжение. Как и всегда, в такие решительные мгновенья, глаза Барахира широко распахнулись — весь лик его стал и напряженным и страшным, он заскрежетал зубами, коротко выкрикнул: «Ну же — возьми меня!» — и подпрыгнул, намеряясь, раз уж иного было не дано, сцепиться с этим щупальцем. Однако, щупальце не схватило его, но, слегка дрогнув, отбросило на несколько метров в сторону — Барахир покатился по растрескавшемуся граниту — стал подниматься, но тут над ним навис Угрюм — все это время черный конь пристально следил за ними, и еще несколько раз высекал копытами искры. Теперь он занес эти копыта над головою Барахира, и непременно проломил бы ему череп, если бы не вырвалось из мрака еще одно щупальце, да не впилась, точно исполинская пиявка коню в спину. Угрюм бешено дернулся, издал вопль, от которого еще сильнее сотряслись окрестные склоны — разошлись широкими трещинами, а неподалеку от девятерых рухнула, раскололась глыба не в одну тонну весом. Но коня уже не стало: это щупальце-пиявка засосала его, обратила в часть клубящейся тьмы, из которой и был создан Угрюм…