Дмитрий Щербинин - Буря

— Трус!

Ринэм, видно, ожидал это, он тихо бросил ему:

— И это я запомню, братец!.. — и уже громче кричал. — Эй, все слышите — я не хочу жертвовать своей жизнью, ради той которой совсем не знаю! Конечно, Робин пожертвовал бы не раздумывая, но у него всегда вместо мозгов были одни чувства! Так, быть может ты, мой гневный братец пожертвуешь? А то что ж — на меня орешь, а сам, сам — то готов к такой жертве? У тебя кровь то такая же, как у меня!

Рэнис еще мгновенье назад, и не думал жертвовать; но слова брата сильно задели его, и он стал выкрикивать:

— Да, да! Берите меня! Видите — мой брат трус! Его трусливая кровь не сойдет! Берите же мою кровь для ее жизни, ради Робина жертвую — ради его счастья!

Хозяин шагнул к Рэнису, надрезал палец… вышло тоже золотистое свечение, как и при смешении с кровью Ринэма. Он подал знак оркам, и те, в страхе, повиновались, даже и позабыв, что Ринэм остался почти полностью освобожденный — чрез некоторое время, они отковали его; да и замерли так, крепко держа за руки и за ноги; Хозяин надвинулся, протянул к нему длань; и в одно мгновенье понял Рэнис, что впереди лишь тьма; тогда выкрикнул он:

— Прощайте, батюшка! Передайте все Робину! Прощайте…

Он хотел еще что-то добавить, но тут длань дотронулась до его лба — он побледнел, закрыл глаза, и уже не двигался.

— Сын мой, сын мой! — в муке застонал Фалко — и видно было, какая страшная боль терзала хоббита.

Хозяин уложил Рэниса на ложе, рядом с Вероникой, положил их руки так, что рука Вероники покоилась на груди Рэниса, а рука юноши на ее груди — руки же соприкасались у локтей — как раз там, где проходили вены. Затем он тучею навис над ними, и принялся читать какое-то заклятье.

И Эллиор и Мьер, внимательно вглядывались в лики прикованных — они забыли о своих бедах, и вот созерцали теперь тех, которым пожертвовали столько лет своей жизни. Хэм же все смотрел на Фалко, все порывался броситься к нему, но каждый раз орки сдерживали его, однако бить, после окрика Хозяина, больше не осмеливались.

И тогда Хэм заговорил:

— Друг, друг — а помнишь ли Холмищи?! Да что ж я спрашиваю — разве же мог ты забыть! Это, ведь, самое дорогое, что есть у нас, самое святое!.. Друг, друг — а знаешь ли, чем я все эти годы жил?! Ведь, надеялся я, что все вернется! Да — что вдвоем… то есть, все вместе, выйдем на берег Андуина-великого, да увидим Холмищи такими же святыми, какими были они раньше. Ведь, там же остались хоббиты; а, раз хоббиты — так отстроили все, и все возродили все!.. А как вели меня, как я всякие ужасы то видел — даже и отчаялся; но вот ТЫ, Друг ты мой, и силы вернулись; и верю, что все будет именно так как мечтал! Ох, Фалко, Фалко — сколько ж мы не виделись; о скольком поговорить надо — так целый год говорил бы да говорил с тобою! И, знаешь, я то думал сегодня мрачный день, а на самом деле — прекрасный день! Я же тебя увидел!..

Пока Хэм говорил все это, Хозяин закончил читать свое заклятье и таким голосом, что ему никто не посмел возразить, велел:

— Теперь тихо. Успеете еще наговориться…

Хэм с Фалко, чувствуя важность момента, замолчали; зато взорвался «помидор». Дело в том, что все это время посланник, который верил в его силы, и жаждя вывести из этого какую-то выгоду для себя, все подговаривал «помидора», чтобы он показал свою власть, и шептал что-то наподобие: «Как же Вы позволяете этому ничтожеству командовать здесь, пред Вами! Велите его заковать; велите поломать его, чтобы он ползал здесь, пред вашим троном… Вот слышите, слышите — он же от вашего имени командует!.. Да растопчите же вы этого червяка черного — посмотрите сколько у вас рабов… а потом меня не забудьте, за такой совет наградить!»

И вот, слушая его, и, видя, что происходит, «помидор» все гуще наливался красным цветом; все сильнее становилось исходящее из него гуденье и пар; от гнева он стал раздуваться, а советник все подначивал его: «Смотрите, смотрите — насколько он обнаглел, а стоит вам только сказать слово…»

Наконец, настало такое мгновенье, в которое «помидор» мог бы либо лопнуть, либо выпустить из себя весь пар — и этот пар, с пронзительным визгом, вырвался из его глотки:

— ВЗЯЯЯТЬ!!!!! ЕГОО!!!!!

Даже зубцы стен вздрогнули, даже по земле пробежала судорога, и раскрылась узкая, но длинная трещина. И все, кроме Хозяина, обернулись на этот вопль — Хозяин же вновь навис над двоими черную тучей, и стоял недвижимый, погруженный в свои думы.

— ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! — брызгая пеной, не унимался, надрывался «помидор».

Орки очнулись от оцепенения, бросились к Хозяину — тот даже не пошевелился. Вот, первый из них схватил его за плечо, и… был поглощен в него, второй орк, с разбега не успел остановиться, и также в эту тьму влетел — от этих двух орков и следа не осталось; ну а остальные отпрянули в стороны, и с таким ужасом, что ясным было, что никакие вопли «помидора» даже и подойти близко к нему не заставят. Они отбежали к стенам, вжались в камень, и стояли там, взирали на Хозяина с почтением, признавая в нем могучего кудесника.

В это время, ворвались еще два орка: один из них был ранен, второй дрожал от страха. Они завопили, перебивая друг друга:

— В рудниках восстание! Караул! Рабов тысячи! Все рушит! Они… они — мы не можем сдержать их! Они обезумели! Помогите! Вы можете! Помогите!.. Там… там!..

Тут их голоса стали совсем бессвязными, они вопили что-то про ярость; про зубы, которые разрывали глотки, про толпы, которые пробивали даже камень; но все так перемешивалось, что понять только одно — там, наверху, кровь и смерть. И, вновь, все, кроме Хозяина, обернулись на этот голос.

А сверху взирали на все эти передвижения два пламенеющих, бесстрастных ока…

Окровавленный Ячук вывалился из узкого коридора в туннель, и увидел, что повсюду там лежат трупы орков — трупы сильно изуродованные, и не то, чтобы их специально уродовали, но те удары, которые они получили, были нанесены с такой яростью, что тела были разодраны, будто их растерзали клыками огромные волки; повсюду была кровь, но нигде не было никакого оружия; разве что валялось несколько кирок, которые восставшие бросили, заполучив орочьи ятаганы.

Одну из этих кирок и попытался поднять маленький человечек, однако — даже и приподнять ее не смог. Тогда ему послышался какой-то вопль, и он замер, прислушиваясь — вот еще один вопль; где-то зазвенела сталь; и тут он понял, что вопли и звон стали летели беспрерывным потоком — доносились же они откуда-то издалека, были едва слышными, но от этого не менее жуткими. И маленький человечек принялся рассуждать вслух:

— Что же мне делать теперь? Возвращаться назад, в терем? Да как же я покажусь перед ними с такой вестью; как в очи Вероники взгляну? Спросит она у меня: «как там, мой Робин?» — а я то ей отвечу, что его к смерти лютой приговорили. Да нет, нет — даже и не смогу я так сказать. Значит, найти их надо; если смогу — помогу; ну а нет, погибну — что ж тут делать то…