Дмитрий Щербинин - Буря

Ячук тут же подбежал к нему, и зачастил:

— Не бойся, не бойся — я твой друг. Я тебе помочь хочу… Как тебя зовут-то?

Тут мальчик схватил Ячука на руки и прижал к своей впалой груди — он долгое время ничего не говорил, но только стоял так, обнимая Ячука, и плача — впрочем, плач его уже не был таким безысходным, как вначале: постепенно он успокоился и зашептал:

— Ты теплый. Хорошо — значим мы так, прижавшись друг к другу, вовсе не замерзнем…

И он опять замер, обнимая Ячука. Маленький человечек, едва не раздавленный в этих тощих ручках, кое-как смог вымолвить:

— В конце концов, мы все равно замерзнем. Надо выбираться отсюда.

Тут мальчика пробила дрожь, и он громко, и с болью крикнул:

— Куда же выбираться?!.. Они то все кричали, кричали — потом — побежали; а потом кровь потекла оттуда, куда они побежали! Всех их перебили! Всех! Всех! Сейчас сюда орки придут и будут нас мучить! Давайте, в этом кровяном озере утопимся!

— Да что ты, что ты. — пытался его утешить Ячук. — Еще и не известно: быть может, они пробились. Пойдем. Хотя…

Тут Ячук осекся, припомнив, какой дорогой предстояло пройти мальчику; и тут же вспомнил, что к этой шахте направилась лишь какая-то меньшая часть восставших, главные же силы, нарастая, разрывая клети, устремились куда-то по большому коридору. И эти воспоминания придали ем сил — и он заговорил:

— Вот что: надо уходить — пойдем мы по тому коридору, по которому восставшие прибежали. Мы еще выберемся — ты что-то рано отчаялся. Только скажи, как звать то тебя.

— Не знаю, забыл… Меня давно никто никак не звал. С тех пор, как матушка умерла.

— Буду я тебя звать тогда Матушкин. Не против?

— Нет… нет… Зовите, как вам хочется, только вот холодно мне. Ох, как холодно то! Раньше то киркою стучал, уставал, с ног валился, но так холодно то не было, а теперь! Ох — замерзаю!

— Так побежали же!

— Мне холодно, холодно! — все плакал мальчик; но, все-таки, бросился бежал к указанному Ячуку коридору.

Матушкин по-прежнему прижимал к груди Ячука, так же он прижимал его, когда ворвался в кровяной поток. Этот поток несколько обмельчал и теперь едва доходил ему до коленей. И мальчик остановился, зашептал блаженно: «Тепло! Тепло то как!» — и грудью повалился в это жаркое, бурлящее. Там он перевернулся на спину, блаженно вскрикнул; и, вдруг, рывком бросился к кровяному озеру.

— Нет! Нет! Что ж делаешь ты?! — только и успел вскрикнуть Ячук, но было уже поздно.

Мальчик, в прыжке погрузился в переплетенную борьбою кровь; при этом выпустил Ячука — маленький человечек забарахтался и, чувствуя, как клокочущее вокруг, прожигающее до костей, вновь полнит его безумием — рванулся к берегу. Выбраться было совсем не легко — некая сила все-время пыталась утянуть его ко дну; но все-таки он выбрался на ледяные камни; кое-как отдышался.

Он был уверен, что названный им Матушкиным, тоже выбрался — иначе то и быть не могло. Он огляделся, и никого не увидев, стал звать мальчика, но не было ему ответа. Тогда увидел Ячук, как в темной клокочущей массе всплыло и тут же вновь погрузилось, что-то безжизненное, тощее.

И он закричал, и с криком бросился прочь…

Грот родом был из крестьянской семьи, жили они мирно: работали на поле, никакой нужды не ведали. Впрочем, то, прежнее житье почти и не помнил Грот, так как, когда ему минуло двенадцать лет, напали на их деревню орки: было то зимней ночью — дома окружили, подожгли, на тех кто выбегал, набрасывали сети, и затем — заковывали в кандалы. Последующие двенадцать лет, превратились для Грота в бесконечный кошмар и, если бы не близкие его, которые все это время были рядом — он бы, верно, сошел с ума. Но рядом были те, с кем жил он когда-то в деревне, и это придавало ему сил; он надеялся на что-то — ведь, шептались же в тайне о каком-то освободителе… Но летели унылой чередою однообразные дни, непосильный труд выжимал из Грота силы, и стал он как и прочие рабы походить на скелета — правда, на скелета прочного, с плотными, железными мускулами.

Тот день начался нечем не отлично от своих бессчетных предшественников — он привычно бил по каменной стене, привычно гудело в ушах от сотен и тысяч таких же ударов; привычно орали за спиною надсмотрщики, и, время от времени, обрушивали жгучие удары плетей — Грот за двенадцать лет так и не смог привыкнуть к этим ударом, и от каждого он вздрагивал; и чувствовал, как с каждым вбивается в него злоба — он помнил, как однажды, не сдержался, после особенно сильного удара, как, забывши про цепи, повернулся, бросился на надсмотрщика — он жаждал тогда размозжить его голову киркой, даже замахнулся, но цепь сдержала его, и он упал — на его счастье надсмотрщик как раз в то мгновенье отвернулся, и видел только, как он уже упал — тогда Грота изрядно поколотили за невнимание, но оставили в живых.

И вот он бьет и бьет по этому темному, с маленькими золотистыми прожилками камню — бьет тупо, ни о чем не думая; голова гудит — хочется, чтобы все это закончилось; но это не заканчивается, а все тянется, тянется. От усталости закружилась голова, он покачнулся, не нанес очередного удара и незамедлительно сильный удар по спине, рык:

— Что, скотина, совсем силы потерял?! Хочешь, чтобы волколакам тебя вскормили?!..

Тут вспомнил Грот, как на третий год их заключения, лишилась сил мать — до этого многие дни она все молила, чтобы отнесли ее «к Солнышку», бредила, а ее все гнали на работу. В тот день она упала в обморок, надсмотрщики окружили ее стали, и смеялись — им весело было подобное развлечение. И Грот и отец, и братья, и многие еще хотели спасти ее; да их самих принялись избивать, ну а потом, в назидание, привели волколаков, и на глазах родных спустили их на матушку. Теперь, девять лет спустя, Грот заскрежетал зубами, и с такой силой ударил киркой по камню, что высеклись искры, и целый ряд трещин прорезался по стене.

В это же время, раздались крики: «Восстание! Восстание!» — кричали орки, слышен был топот бегущих. Рабы останавливали свою работу, еще не веря в услышанное, робко оборачивались, а там, в полумраке, той большой пещеры, в которой мучались они, могли различить только неясные контуры — то были несколько испуганных, запыхавшихся орков, которые только что в эту пещеру ворвались. Они кричали:

— Восстание! Они скоро будут здесь…

Никто больше не долбил камень, но никто и не выпускал своих кирок — они плотно сжимали их в своих тощих, мускулистых руках. И в наступившей, необычайной для них тишине, смогли они расслышать грозный гул, который с каждым мгновеньем приближался.

— Братцы, это же!.. — выкрикнул кто-то из рабов, но не договорил — раздались громкие рыдания.

А прибежавшие орки, спрашивали у надсмотрщиков трусливыми голосами: