Дмитрий Щербинин - Буря

— У Вас же великая сила!.. Вы только вспомните! Ведь весь народ послушен вам, а вы боитесь какого-то проходимца! Стоит вам только отдать приказ и великое множество придет к вам на помощь. Только делайте это потише…

«Помидор», продолжая плакать темными, шипучими слезами, согласно кивнул; ну а посланник, прошептал: «Я это сам все организую» — и он отошел от трона к «горилле», и с явным отвращением велев наклонится, зашептал ей что-то на ухо.

Ну а те, против которых направлены были козни, были слишком заняты своими переживаниями, чтобы обращать внимание на «помидора», или же на посланцы. Как раз в это мгновенья открыла свои очи Вероника, и, прежде всего, увидела тьму, которая клокотала под капюшоном Хозяина. Девушка глубоко вздохнула и невольно отодвинулась; и тут наткнулась на Рэниса, который бездыханный и холодный лежал рядом — его побелевшее лицо так обтягивало череп, что, казалось, он уже долгое время был мертв.

Вероника, как взглянула на него, так уже и не могла оторваться — чуть слышно вскрикнула, и дрогнувшим голосом спросила:

— Кто этот юноша?

Хозяин, который с того мгновенья, как она очнулась, неотрывно вглядывался в ее черты, чуть слышно молвил:

— Он подарил тебе свою кровь, свою жизнь. Ты можешь быть ему благодарна, но уже мертв.

Взгляд Вероники метнулся по окружающим ее лицам: вот Хэм, который забывши обо всем, с восторгом смотрел на своего вновь найденного друга: вот измученные, окровавленные Сикус, Эллиор, Мьер — вот еще один юноша, похожий на который лежал с ней рядом, но живой, незаметно высвобождающейся от последних пут, которыми приковывали его, к чему-то жуткому, железному, колючему. Ее взгляд остановился на Фалко, в котором она сразу же признала родича «батюшки» Хэма — только на лице этого хоббита было больше морщин, больше страдания пылало в его очах; лицо было более темным, тощим — одетый в какое-то рванье, он с болью взирал на Рэниса, и жгучие слезы, одна за другой катились в его морщинах. И Вероника поняла, что именно к нему надо обратится, со слезами выкрикнула она:

— Кто он, этот юноша?! — тут он резко обернулась, с пылающим чувством вглядывалась в эти бледный черты, и вдруг громко вскрикнула, бросилась к нему, обняла за голову, и громко рыдая, и с любовью, и болью вскрикнула. — Знаю, знаю; кто ради меня жизнью пожертвовал. Ведь — это же Он, любимый мой!.. Любимый! Любимый! — страстно зашептала она, обнимая его за плечи, покрывая его лицо поцелуями — горячие слезы, капали на его щеки, на лоб, на губы, на закрытые веки, а она все целовала его, и сильным голосом говорила. — Зачем же ты пожертвовал? Зачем же мне жить теперь, без тебя?.. Уж, лучше умереть нам вместе.

Тут Хозяин темным валом навис над нею, и спрашивал негромко:

— Что помнишь ты, о том, что в смерти было?

Вероника, продолжая обнимать Рэниса, продолжая осыпать его поцелуями, вздрогнула, и чуть слышно молвила:

— Смерть… Я помню, как очнулась в башне; потом — слабость. Потом — тьма; но она тьма продолжалась недолго — лишь краткое мгновенье. Больше ничего не было… Неужели я была мертва… Совсем ничего не было…

Тут она замолчала, и на мгновенье прикрыла очи — и, видно, ей что-то неясное, на одно только мгновенье припомнилось; но тут же исчезло и уже навсегда, как утром приходит пред нами воспоминание о ночных видениях — неясное, хрупкое; и рассыпается, и уже без возвратов, разбитое каменными образами дня. Да — промелькнуло что-то в ее памяти; но вот уже ушло, и вот она вновь склонилась и целует смертно бледного, недвижимого Рэниса: «Любимый, любимый»…

Рэнис не был мертв, хотя то состояние, в котором он пребывал, и жизнью тоже нельзя было назвать. Хотя у него не надрезали вены — почти вся кровь перетекла в вены Вероники; и, когда она перетекала, Рэнис, хоть и не мог пошевелиться, и слово молвить, и не видел ничего — был в сознании, и чувствовал все. Так чувствовал он, как постепенно уходит из него привычный жар, пыл, ненависть — он пытался за эти сильные чувства ухватится, но они, вместе с кровью, уходили из него. А наступала расслабленность все большая и большая — он пытался с этой расслабленностью бороться, напрягал все силы, однако; она с каждой уходящей каплей крови становилась все сильнее; все больше сковывало его тело, и он уже не чувствовал своего тела — и знал, что вернись ему сейчас сознание, он, все равно, не сможет управлять телом. А потом он плыл в глубине какого-то темного, холодного потока, и не мог, и не желал пошевелиться. А, все-таки, была боль — он хотел вернуться к жизни; он хотел чувствовать так же сильно, как и прежде; но тот его порыв был холодный, и прокатился он, как слабое движение вод под метрами твердого льда.

А потом показалось ему будто за льдом вышло яркое солнце, пробившись к нем, словно поцелуями лица коснулась — и вот Рэнис потянулся к этому свету.

— Он жив, жив! — плакала Вероника, и все покрывала его поцелуями.

— Ну, все — довольно. — молвил Хозяин. — Теперь мы уйдем отсюда.

— Да: мы уйдем отсюда. Мы все уйдем отсюда.

— О, нет. Твоих друзей мне незачем таскать за собою — они мне только помеха. Никакой пользы ни от этого эльфа, ни от этого громилы однорукого мне нет. А вот от тебя, я многому хотел бы научиться. Пойдем же.

— Без своих близких я отсюда никуда не уйду. И… и неужели вы думаете, что теперь я смогу жить без любимого своего. Он жив, жив! Видите, какое счастье! Значит, и я могу жить, но — только рядом с ним!

— Придется, значит, силой! — молвил Хозяин, хотел подхватить; но, в это время, все вокруг взревело от многотысячного рева.

Это было столь неожиданно, что даже и Хозяин распрямился во весь свой трехметровый рост: оказывается, часть окружающих поле зубьев была устроена с механизмами, которые; заходясь железным треском, были приведены в движенья; и вот зубья поползли вниз, открывая многочисленные проходы; а за каждым из проходом, виделась какая-нибудь ощетинившаяся острыми углами зала, которая заполнена была, которая клокотала полчищами «огарков» — это по научению гонца «горилла» незаметно вышла, и подняла там тревогу; какими-то хитроумными путями, весть о том, что самому ЕМУ грозит опасность от каких-то проходимцев почти мгновенно разнеслось по всему царствию. «Огарки» знали, что где-то есть некие враги, и научены были тому, что ежели эти враги появятся, то их над уничтожить. И вот, эти бессчетные толпы, впервые за многие века, бросили свою работу, и устремились на помощь своему повелителю.

Два пылающих кровью ока, бесстрастно взирали на них с высоты; смотрели, казалось, на каждого, и, в тоже время, ни на кого не смотрели. Для сидящего на троне, это движение масс, так же было предугадано, так же ничего не значило, как и обычные их движения; когда они, наполненные его думами поколениями вытачивали что-то из камнями, а потом — поколениями это разрушали. Так созерцающий жизнь муравейника, увидит, например, что муравьи все станут прятаться от надвинувшегося дождя; но неужели это взволнует его — неужели он станет он станет останавливать муравьев, или дождь?..