Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

И вот, как тогда я, чувствуя и ужас своего поступка, и еще то, что по иному нельзя поступить — что так предначертано роком, и не вырваться из этих пут — так же и ворон, почувствовав под светом этой, вызванной, во многом и им звезды, Любовь; истинное чувство, по которому уж так истосковался — почувствовав это, он из всех сил мчался прочь. Он, подобно темному вихрю, несся через ночь, и постепенно вокруг него сгущалась тьма. Он вопил от боли, и несколько раз порывался развернуться, броситься к этому счастью, но чувствовал, что он там лишний, и он хотел забыться, но только со все большей силой разгоралась в нем боль. Те, кто видели его со стороны, он представлялся черной туче, все разрастающейся, клубящейся, несущейся сквозь ночь с такой скоростью, с какой никакая туча не может нестись. За несколько минут, он отлетел на сотню с лишним верст к юго-востоку, и там уже представился в виде исполинской, на многие-многие версты вверх вздымающейся, ужасающей черной кручи. Увидев такое, простой путник задрожал бы от ужаса, кто то бы и на землю повалился; и невозможно было поверить, что эта вот ужасающая, извергающая снопы ослепительных, яростно ревущих молний, готовая поглотить весь мир мгла, и тот ворон, который за несколько минут до этого говорил таким печальным голосом, имеют между собой что-то общее; но, тем не менее — это было один и тот же дух…

Мордор. В ходе предыдущего повествования я несколько раз уже упоминал эту землю, но только так, вскользь. И действительно, до той страстной ночи эта земля, мрачная и унылая, со времен древнейших битв Моргота с Валарами, оставалась и пустынной и бесприютной. Огромное каменистое плато, рассеченное частыми узкими и широкими, уходящие в неведомые бездны. Из этих бездн часто слышались леденящие кровь завывания — то выли древние духи зла, оставшиеся без своего господина, без властью над физическими телами, вечно голодные, страждущие, мечущиеся в беспрерывной ярости. Иногда эта страшная земля начинала содрогаться, и казалось, что это в глубинах ее просыпается и силится подняться, скинуть каменное покрывало некий великан… Но вот тряска проходила, и вновь завывал ветер, и вновь вторили ему злобные духи… Возможно, где-то была весна, где-то сияло лазурью небо, где-то влюблялись, где-то заливались счастливыми трелями соловьи, где-то сияли звезды. Здесь не было ни весны, ни лета — было что-то среднее между осенью и зимой, самая унылая, безжизненная пора. Все время небо было затянуто густой, низкой, темно-серой завесой; и эта завеса поднималось, должно быть, на многие версты — даже в самые солнечные дни лишь блеклое, почти бессильное подобие света находило силы, чтобы пробиться. И, хотя видно было довольно далеко — все было поддернуто мертвенной пеленою. Лишь немногие заходили в эту страну, и почти никто не возвращался, а кто возвращался — тот возвращался с седыми волосами, и, если еще мог, то дрожащим голосом рассказывал, что там забываешь ход времени, что кажется будто все мироздание такое страшное; ну а все светлые воспоминание, даже и воспоминания о любви — они там бессильны, они кажутся бесплодными, они тают с каждым часом, а те жуткие духи вопят и вопят в своих расщелинах, и рассудок меркнет, и хочется бросится к ним; и вопишь от ужаса, и от одиночества, но, все равно ничего не изменяется — остается таким же, каким было и за век, и за десять веков до этого унылого дня. А ночи… конечно же в этих ночах не видно совершенно ничего, кажется, что ты замурован в бесконечном мраке; а духи воют совсем рядом, возле самого лица, и что-то леденящее почти касается плоти; и не знаешь на поверхности ли ты — или же уже сбросился в одну из этих расщелин, и навсегда уже останешься с этими духами смерти… А потом, кажется через целую вечность, наступает блеклый, безрадостный рассвет… Но нет — ты засмеешься, ты заплачешь от радости, только потому что увидишь хоть что-то; ты обрадуешься даже ледяному ветру в котором сыплет какая-то морозящая вязь — это хоть что-то, это хоть какое-то, пусть уродливое, но, все-таки, подобие жизни — после небытия, в котором нет ни времени ни пространства — это великое счастье. И бывают там еще редкие-редкие мгновенья, иногда раз в году, а иногда и реже, когда каким-то чудом эта толстенная ледяная пелена разорвется, и вырвутся оттуда солнечные потоки, живыми колоннами встанут в окружении мрачных, уходящих в бесконечность полей. Для заблудившихся там, эти редкие лучики — как первая встреча с любимой, со второй своей половиной…

Та ночь началась ничем не отлично от множества иных ночей, которые спускались над Мордором — пала совершенно беспросветная темень, и духи взвыли в своих потаенных, глубинных щелях, как выли они и много раз до этого — продолжалось это неведомо сколько времени (по крайней мере достаточно, чтобы свести кого-то более слабого с ума); а потом, в черноте этой, прорезались отсветы молний. Их становилось все больше и больше — теперь уже ни на мгновенье не затухала зловещая бордовая зарница; однако, из-за расстояния, еще не было слышно ни грохота, ни каких-либо иных звуков. Да — наступила тишина — духи замерли, а потом раздалось одновременно и яростное и торжественное, негромкое завыванье, и вот, в этом бордовом сиянии уже можно было различить как из трещин вырывались полупрозрачные, призрачные длани, как, затем, медленно, но все дальше, вытягивались они, как выбирались какие-то студенистые, постоянно распадающиеся, но тут же собирающиеся вновь, одним видом своим жуть вызывающие тела. Еще что-то лихорадочно носилось в воздухе, билось, извивалось…

Теперь облачная вуаль к северу от этих мест стала подниматься, образуя исполинский купол — сияние бордовое, и белесое, раскаленное, хлынуло еще с большей силой, и видно стало такую даль, какую никогда прежде там было не увидеть. Да — это ворон, отверженный, умчавшийся от садов энтских жен, разросшийся в черную, клубящуюся громаду, подлетел к этим землям. Духи видели возвращение своего господина, причем в полной мощи, каким был он в древнейшие дни, когда еще мог потягаться силой с сильнейшими из Валар. И, действительно, зрелище открывалось поражающее своим грозным величием: на многие, многие версты вверх вздымались бастионы мрака — казалось, эта надвигающаяся стена может поглотить не только Мордор, но и весь мир — вот прорезалась ослепительная, исполинская зарница — казалось, вся эта громада сейчас разорвется раскаленными кровавыми потоками, которые затопят все. Наконец то настиг и рев и грохот: он надвинулся плотной волной, которая оглушила бы и людей и эльфов, но этот отчаянный, все пространство от небес и до земли заполняющий вопль, только большую уверенность придал всем выбравшимся из расщелин духам, и можно было видеть как они, впервые за многие века, с муками, с надрывами, выкладывая в это все силы, поднимались в воздух, извивались там в бордовом свечении, а затем, как могли быстро, устремлялись навстречу клокочущим тучевым массам. И ближние и дальние — сколь же их, право, было много — да весь воздух был ими переполнен! Они летели, визжали, сталкивались, в беспрерывной ярости начинали друг друга разрывать, пожирать — и при этом все летели навстречу клокочущему исполину, к своему вернувшемуся хозяину. Они подлетали вплотную к его клокочущей плоти, впивались в нее, уходили в ее глубины, а оттуда уж вырывались пронзительные вопли, стоны, завыванья…