Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

— Как же холодно… холодно… Помоги мне, пожалуйста… Я так долго тебя искал… Возьми меня отсюда… О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА!

Последние слова он проговорил с таким огромным, поэтическим, вдохновенным чувством, с каким никогда еще не говорил. Казалось Маэглину, будто пробуждается в нем какой-то новый, могучий человек — человек, который очень долгое время молчал, или же говорил совсем не то, что надо было бы говорить, и теперь… Но эти страстные, произнесенные с великой мощью слова: «О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА!» — были последними словами Маэглина — она словно вихрем могучим в них восстал, но его итак до предела изможденное тело не выдержало еще и такого испытания — попросту изгорело. Еще трепетало в воздухе это великое чувство, а он бездыханный и уже без всякого движенья лежал у основания ворот.

А Аргония, поглощенная своим горем, была как бы воскрешена этими словами. Ведь до этого она взглянула вверх — просто взглянула вверх, и у нее закружилась голова — она увидела эту бездну — пусть и поднималось все это вверх — все-таки это была бездна — она почувствовала себя бесконечно маленькой, почувствовала также и то, что всякая борьба обречена. И вот она поникла головой — она вся задрожала — из глаз уже не вырывались слезы — она выплакала вся слезы за время долгой-долгой дороги к этому месту. Но эти последние слова Маэглина: «О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА» — они наполнили ее изнутри пламенем — она поняла, что сейчас вот произойдет последняя и решающая схватка. Вот подняла голову — и как же заблистали ее очи! В этом мрачном краю боли и зла засияла Она, Великая Звезда Любви — та самая Звезда, которая вела через жизнь стольких поэтов и певцов.

Она, сияющая, она, наполняющая воздух волшебным, мелодичным пением стояла у подножия башни, и говорила Последние Строки Последней Поэмы:

Все — последние строки были произнесены, и Аргония почувствовала себя опустошенной, лишившейся последних сил. Она понимала, что сделала уже все, что можно сделать, и теперь… она даже и не знала, что теперь. В какое-то мгновенье она понадеялась, что сейчас вот башня задрожит, рухнет — пусть погребет ее под обломками — пусть — она бы только рада этому была. О, какое бы было для нее счастье тут же умереть, но в последнее мгновенье своей жизни узнать, что Альфонсо все-таки освобожден…

Когда прозвучали последние строки, где-то в невообразимой высоте, где пелена туч проползала над вершиной башни, замерцало бордовое свечение, что-то взвыло там, и легкая дрожь прошла по стенам… Только и всего — потом же все стало прежним: дико завывал ветер, время от времени дрожь сводила землю. Аргония еще некоторое время простояла на ногах, а потом медленно-медленно опустилась на колени — голова ее опустилась; золотистые волосы — это последнее, что осталось от былой ее красоты — они загородили распухшее от ядовитых паров и жара лицо, они тяжко пали до самой каменистой поверхности. Она сгибалась все ниже и ниже — казалось, будто на нее сверху давила незримая пята великана. Наконец, она распласталась раскинув руки — лежала без всякого движенья, казалось, что уже мертвая, но если бы кто-нибудь склонился над нею, то услышал бы слабый-слабый шепот — всего лишь одно слово — одно слово, но в этом слове был целый ад:

— Прощай… на века… на тысячелетья…

Спустя две недели ее нашли Фалко и Хэм. Да — эти два хоббита подошли к подножью замка ворона, оставили за спиной и снежные равнины, и ледяные перевалы Пепельных гор, и раскаленные, воющие плато Мордора. Я не описываю эту дорогу потому только, что в ней не было ничего, кроме бесконечного шага вперед. За все это время они не сказали друг другу ни слова, ни спели ни одной песни, даже ни одним взглядом не обменялись. Они просто делали этот один нескончаемый шаг вперед — и неважно, что их окружало — ледяные ли поля, над которыми неслась вьюга; каменистые ли ущелья, от которых тоже исходил холод, но какой-то уже иной, каменный, словно тисками сдавливающий тела; эти ли безжизненные, растрескавшиеся долины, через которые шипели лавовые реки… нет — окружающие было совершенно не значимо для них, оно в равной степени причиняло им боль, а они помнили только об одном: у них есть цель, и они будут идти до нее, потом ползти — только это они и помнили, все же остальное представлялось теперь не значимым. Быть может, рядом с ними проносились с ужасающими завываньями темные тени, быть может несколько раз они едва не срывались в ущелья на дне которых лежал лед, или же текла лава — что ж из того — они принимали это как должное, они не испытывали страха, они просто выкладывали в борьбу, в продвижение еще хоть на несколько шагов вперед все свои силы. И все это было как сон — как кошмарный, очень долгий, но, все-таки, всего лишь сон…

И последние сотни метров они действительно ползли. Ведь уже несколько дней они совсем ничего не ели и не пили, и только чудом каким-то были еще живы. Да увидь их кто-нибудь со стороны — всех изодранных, потемневших от гари, с выпирающими костями, со впавшими обесцвеченными глазами, в которых только время от времени вспыхивал живой, мучительный пламень, так непременно принял бы за еще каких-то неприкаянных духов из этой измученной, одинокой земли выползших.