Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

В этой зале, было шагов тридцать в ширину, однако, вытягивалась она не менее, чем на полторы сотни шагов. В зале были два, вытягивающихся во всю ее длину стола, которые соединялись у одного своего окончания, и образовывали исполинскую букву «П», про убранство столов можно сказать, что они ломились от яств, что огромное количество блюд возвышались над ним горами, словно ветви винограда увитые, неимоверно располневшие от своих плодов. Но каких только кушаний там не было! Ежели начать перечислять все, то выйдет стопа листов не меньшая, чем эта повесть. Гостей было гораздо меньше, нежели кушаний, но, все-таки, их было очень много, и сидели они плотно, и по обе стороны стола, лицами друг к другу. Впрочем, теснота эта никого не смущала; и недавние враги — эльфы и Цродграбы, рады были своей близости. Все громко и весело переговаривались, слышался смех, нескончаемые шутки, просто заверения в вечной дружбе, а то и светлые слезы, мольбы о прощении за недавнее зло (впрочем, всякие слезы вскоре прекратились, так как все давно уже простили друг друга). Ели понемногу, чтобы только отстранить первый голод; все ждали появления Келебримбера, а так же девяти братьев, которых почему-то связывали с появлением Эрмела, и даже думали, что — это они его вызвали. Как уже говорилось, никто не волновался; все верили, что теперь то всякие беды остались позади, а впереди — только счастье, только братство. Отзвуки многочисленных голосов сливались в единый, торжественный хор, который полнил воздух, и даже казалось, будто над головами витают некие незримые духи, и поют торжественные песни.

Пока не появился Келебримбер и братья, опишу еще эту залу, так как в ней вскоре предстояло разыграться событиям роковым, которые красными буквами въелись в уцелевшие свитки Эрегиона. Итак, вместо стен, поднимались ряды легких, изящных, и, вместе с тем, непоколебимо твердых колонн, выполненных в форме стволов падубов, они полнили воздух легким изумрудным сиянием, а в верхней части, расходились кронами, которые, словно живыми ветвями, подпирали галерку, по которой иногда проходили эльфы, иногда свешивались вниз, смеялись, кричали, пели что-то сидевшим за столами. Ну а под навесом царил легко-изумрудный полумрак, казалось — будто это таинственное сердце леса; и вот оттуда один за другим выплывали легкие, словно ладьи прекрасные, эльфийские девы; они несли подносы с кушаньем, еще сосуды с благоуханными напитками, в дополнение к тому изобилию, которое высилось на столах. Свет падал из-под высокого, вытянутого купола, там, на высоте метров пятидесяти, стены плавно сходились, а расположенные на них небольшие, но многочисленные окошечки пропускали многочисленные, переплетающиеся меж собою в светоносное облако лучи — и вот это облако, яркое вверху, постепенно тускнело книзу, но, все-таки, у столов было достаточно ясно, и даже не столько от этих лучей, сколько от сияющих, счастливых ликов. Воздух наполненный ароматами, как кушаний, так и благоуханьем эльфийских дев, был, между с тем, очень свеж, и если прислушаться, то за пеньем голосов, можно было различить и многочисленные, беспрерывные птичьи трели, только вот откуда они доносятся было не понять.

Изливающий ярко-изумрудный цвет трон, который высился во главе столов, пока пустовал; так же пустовали и несколько ближних мест, предназначенных для всех братьев, а так же Барахира, хоббитов, и для Эрмела. Для Эрмела было приготовлено высокое, изливающее белесый свет кресло, едва ли не более высокое, чем трон Келебримбера, и стояло оно рядом с троном государя. Прямо за троном была высокая, распахнутая дверь, за ним, весь наполненный потоками солнечного злата, сиял коридор, и вот оттуда бесшумно влетел один из дворцовых эльфов и громко возвестил:

— Великий мудрец Эрмел, и Келебримбер, наш государь, приближаются.

Весь об этом, в несколько мгновений, облетела всю залу, и тут все голоса смолкли, и только отчетливее проступило птичье пенье. Некоторые переглядывались, дарили друг другу сияющие, восторженные взгляды, говорили:

— …Раньше то хороша наша жизнь была, ну а теперь вернулось благословение святых дней, теперь заживем лучше, чем в Валиноре.

Да — в это время по сияющему солнечному коридору приближался к зале государь Келебримбер, а рядом с ним — Эрмел. Не тот, конечно, Эрмел, который в это же время разговаривал с Альфонсо у реки, но точная его копия. И этот Эрмел лучился спокойным сильным светом, весь был в белесой, чистой аурой; и все черты его, и каждое движенье, высказывали внутреннее спокойствие и гармонию. Государь же Келебримбер, напротив, был чрезвычайно мрачен, даже и шел слегка согнувшись, словно бы незримая тяжесть давила на его плечи. У него были плотно сжаты губы — перед Эрмелом он похож был на преступника, которого мучили угрызенья совести. Так же, на лице государя были недавно полученные ожоги, некоторые волосы слиплись от жара; разорваны и прожжены были в нескольких местах его некогда светлые одежды. Казалось, что он только что вырвался из схватки с огненным демоном…

На деле же произошло вот что: перед пиром Эрмел попросил Келебримбера показать его кузницу. Ведь Келебримбер и прежде был искуснейшим в Эрегионе кузнецом, но после гибели дочери, кузница стала его любимым времяпрепровожденьем, и всю страсть свою, и всю горечь отдавал он своим твореньям, и эльфы, и гномы говорили, что только то, что создал Феанор, превосходило работы Келебримбера. Металлы были живыми для государя, он душою сливался с ними, и все они хранили частичку его бесконечной души. И вся кузнеца, заполненная многочисленной изящной ковкой, напоминала внутренности некоего искусственного, но вместе с тем и живого, жаркого сердца. Келебримбер не мог не исполнить просьбу гостя. Да — государь по прежнему подозревал Эрмела, даже почти и чувствовал, что — это враг, однако же, ничего не мог поделать, хотя бы с радостью, выгнал его не только из дворца, но и вообще из Эрегиона. Он чувствовал, что, где-то в глубине старец неискренен, но что можно было поделать, когда все без исключения поданные, были буквально влюблены в этого старца. Оставалось только провести его в кузнецу, да еще исполнить его просьбу, чтобы все ушли, оставили их в одиночестве. Иного творения Келебримбера приводили в восторг больший, чем все красоты Эрегиона вместе взятые, Эрмел взглянул на них только мельком, как на что-то давно уже знакомое и поднадоевшие; кинул чуть заметно, и проговорил спокойным своим, приветливым голосом:

— Да, воистину, государь, не зря вас называют величайшим кузнецом Среднеземья, нашего времени. У вас, право, есть чему поучиться…

— Каждому, кто пришел с добрыми намерениями, я готов открыть секреты своего мастерства. — отвечал Келебримбер, и в это же время воспоминая о жене и дочери нахлынули на него, он вздохнул глубоко и тяжело; выступили слезы, и он, только, чтобы не показывать своей слабости Эрмелу, смог сдержать их.