Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Да — еще совсем недавно они шепотом обсуждали, откуда мог взяться столь могучий чародей, и как его могли заключить в темницу, тогда как он весь дворец чуть не обратил в обитель мрака. Итак, они пришли к выводу, что темница не сможет задержать такого могучего колдуна, и он, ежели только захочет, и не станет выходить через ворота. Теперь произносить какие-либо слова, а тем более упоминать колдуна, казалось совершенно немыслимым. Какими же громкими казались собственные шаги! Нет — эти шаги были тише, чем шорох мышиных лапок в сотне метров, под стенами, но, все-таки, в этой мертвенной тиши они казались громкими. И эти эльфы чуткие уши которых были напряжены до предела, слышали не только мышиные лапки, но и тихий говор бесчисленных трав, и даже дыхание спящих птиц в кронах падубов, что вздымались над трактом ведущему к Казаду. Вон и сам этот тракт, и падубы, все окутанные плавными и недвижимыми, ласкающими облачками лунного дыхания, и как же все мирно, недвижимо… Но откуда же взялось это напряжение? От тревожной вести, которая пришла из дворца — нет — эльфы чувствовали, что дело здесь в чем-то ином… Напряжение не проходило, но только возрастало с каждым шагом — близилась беда.

Наконец, один эльф не выдержал, и резко остановился, положил руку на сигнальный рог. И он прошептал, и сам испугался своего шепота, который прозвучал словно раскаты грома:

— …Нет — не могу я так дальше… Ох, знаешь, друг Иллэнь — чувствую, что сейчас вот все закончится — жизнь моя то есть. Страшно то как, и верить то этому не могу — не могу, не могу… Но такое сильное чувствие! Страшно то как, уходит, значит, придется. Вот что, друг Иллэнь, ты супруге моей такие строки передай. Я их сегодня придумал, да уж видно не придется самому сказать.

И он шепотом, и очень быстро, опасаясь, что не успеет, что эта, вдруг с такой силой почувствованная им смерть, заберет его прежде, чем он выскажет — произнес такие строки:

— Нет, ты подожди, подожди! — остановил тут его второй эльф.

Он произнес эти слова довольно громко, и тут же побледнел сильнее прежнего — казалось, оглушив эту тишину своим голосом, он совершил какое-то страшное святотатство, и теперь уж они непременно должны были погибнуть от злого рока. Но, все-таки, он нашел в себе силы, и продолжал напряженным голосом.

— …Я то еще слишком молод, и не было у меня еще возлюбленной, кроме… этой вот Луны. Да — не нашел я еще девы, своему сердцу близкой, и вот этому лику печальному свои чувства посвящал. И вот теперь я почувствовал, что смерть меня заберет. Вот сейчас, совсем скоро. Что же мне делать? Ведь я же молодой еще совсем, ведь я же жить должен… И еще столько, столько этих стихов сложить должен!.. И как же я твои стихи донесу, когда сам вот сейчас погибну! А кто же мои стихи до Луны донесет?.. Хотя что я говорю: вон же она, печальная, смотрит на нас, все слышит! Ах, Луна, Луна, что же ты, любимая моя, не поможешь мне?! Страшно мне умирать! Ну, пожалуйста, миленькая, помоги мне! Пожалуйста! Пожалуйста!..

Но он даже и не успел договорить одного куплета, так как Луна, на которую он с такой любовью взирал, вдруг стала изменять свои очертания. То, что прежде было неизменным, что веками сияло мертвенной печалью, теперь задвигалось. Вот прежде маленький, неприметный против огромных очей рот ее, растянулся в улыбку, сами же очи несколько сузились, наполнились непроницаемой чернотою, и глядели теперь не в сторону, но прямо на идущих по стене. Однако, и теперь движение этого ожившего, страшного лика не прекращалось. Вот раскрылся рот, и оттуда выпорхнуло некое темное облако — вдруг плавно и стремительно надвинулось, пронеслось прямо над их головами, и оказалось, что — это большая стая летучих мышей. Пронеслись, они в совершенной тишине, и вот уже вновь взирает на них этот новый усмехающийся лик…

Эльфы не шевелились, стояли в совершенном оцепенении. Но вот улыбающийся лик стал надвигаться, заполонять все своим сиянием — этот свет становился невыносимым, слепящим для глаз, в нем уже померкли все звезды. Этот свет несся холодными, пронизывающими тело волнами; вообще в безмолвном этом, беспрерывно нарастающем сиянии была тяжесть, она давила, хотела повалить на колени, и, в то же время, не давала обернуться.

А стояла полная тишина- теперь даже и мышка не бежала среди трав, теперь и птицы не дышали в своих гнездах в кронах падубов. Вся долина ослепительно и мертвенно сияла; казалось, сейчас вспыхнет в этом непереносимом сиянии. Этот новый, вовсе не лунный лик занимал уже полнеба и все рос, рос, казалось, вот сейчас рухнет, и раздавит, сотрет в порошок и Эрегион и поднимающиеся ослепительной грядой Серые горы.

— Тревогу… Тревогу поднимать надо… — слабым голосом, через силу, выдавил из себя тот эльф, который был старшим.

И он потянулся к рогу, уже и перехватил его, поднес к губам — в это время улыбающийся мертвенный лик преобразился в лик его супруги, которую он уже и не думал увидеть. Сходство было совершенным, только она была мертвой — вот уж действительно страшно увидеть любимую свою вторую половинку мертвой, и причем сразу почувствовать, что да вот — она действительно мертвая. И этот эльф тихо, сдавленно вскрикнул, и все закружилось перед его глазами, он выронил рог, и его падение прозвучало, словно обвал в горах. Он забыл, где находится; время перестало что-либо для него значить — и ему уж казалось, что стоит он над гробом, склоняется над этим мертвым, но еще хранящим милые черты ликом, вот протягивает к ней руки…

А второй, совсем еще молодой эльф видел, будто недавно такой грозный, жуткий лик преобразился, принял черты милой ему, печальной, задумчивой Луны. Только вот очи огромные и печальные Луны, были совсем близко. Вот только одно око осталось видно: оно весь небосклон занимало, и это было огромное, серебристо-темное, загадочное море печали. И, хотя оставалась некая дрожь, хотелось, чтобы поскорее оно нахлынуло, вобрало в свои загадочные, безмолвные глубины. И молодой эльф тоже протягивал вверх руки, тоже забыл и кто он, и где находится…