Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

В голосе Келебрембера была и горечь и отчаянье, а еще — жажда борьбы, жажда освобожденья; хоть глотка свежего воздуха… Однако, Эрмел понес его вниз, через слои переливающихся бордовыми отсветами облаков, все ниже и ниже — к земле, к земле… Вот он — этот некогда премилый простор; теперь все там было языками пламени, а вместе с гулом, слышались еще и многочисленные, в один стон сливающиеся вопли. Вот на них, стремительно парящих, с оглушительным, заливистым воплем, устремился дракон. Он раскрыл пасть, намеривался испустить свои изжигающиеся потоки, однако Эрмел только прошептал несколько каких-то неслышных слов, и вот очи дракона полыхнули нестерпимым белесым цветом, и он, издав мучительный вопль, резко развернулся и скрылся в клубящемся облаке. Вот Эрмел застыл, и вновь стал двигать губами — выговаривать неслышные заклятья. Даже и те, кто был на земле, видели этот ослепительно полыхнувший, белесый, мертвенный свет; государь же Келебрембер на несколько мгновений и вовсе ослеп от этого сияния, а затем, когда зрение, все-таки, стало возвращаться к нему, то обнаружил, что теперь драконы слетаются к ним со всех сторон, обезумевшие, с этими пылавшими мертвенным, белесом светом глазами — они проносились совсем близко, и то и дело ударяли волны раскаленного воздуха, который поднимался от их крыльев. Все они устремлялись в клубящуюся тучу, и исчезали в ней — уже не вылетали обратно:

— Видишь, насколько я могу быть полезен. — в полголоса проговорил Эрмел. — Чтобы вы без меня делали…

Страшная мука исказила лик государя Келебрембера, сдавленным голосом зашептал он:

— Свежего воздуха… Хоть немного… Хоть несколько глотков…

В это же самое время, хоббиты, Барахир и Аргония скакали на конях. Всего было два статных эльфийских скакуна, на одном сидел Барахир, а другом — Аргония, они и держали хоббитов. Мы оставили их в минуту мучительно раздумья, когда не знали они, как приложить свои силы, как найти тех, кого они так любили. И тогда услышали они топот и ржание — то несся эльфийский, оставшийся без присмотра табун. Некоторые кони уже были обожжены, однако — все сохраняли порядок — не разбегались в стороны, в центре хранили жеребят. Для друзей бездействие казалось немыслимым, вот они и оседлали, вот и поскакали.

Они мчались через пылающую ночь, и Аргония шептала то, что слышно одному Фалко, который сидел перед нею:

Такие искренние, сильные чувства вкладывала в эти строки Аргония, что и Фалко не удержался, в какой-то уж раз за свою жизнь заплакал. И он поворачивался к Аргонии, видел ее прекрасный, внутренним светом окруженный лик, и не мог понять сколько же ей лет — двадцать, сорок ли? Она была так же молода, чиста как и в двадцать, но в глазах была мудрость, которая дается только долгой, долгой жизнью — будто и не сорок, а как эльфийки, сотни лет она уже прожила.

Он смотрел на нее и не мог оторваться — как на прекрасное творение природы любовался, а кругом сверкали отблески драконьего пламени (некоторые слепящие) — все ревело, дрожало, со всех сторон слышались страшные предсмертные вопли, и в каждое мгновенье пламень мог обрушиться на них — раз над головою прогудели исполинские крылья… Но ничего этого не видел Фалко — он любовался на эти сияющие, девственные черты, а она увидела, что он на нее смотрит; слабо, печально улыбнулась:

— Что — вот сейчас мы мчимся, стремимся поскорее увидеть Их, и, если даже найдет, то, ведь — покричим, слезы как всегда польем, и… Ведь на этом все и закончится? Так ведь, так ведь — опять мы будем бежать за ними, ну а они, неукротимо, шаг за шагом, будут приближаться к тому, что предначертано им судьбою. Ведь права я?! Опять тоже самое… Опять… опять! И ведь знаешь уже, что в конце то будет, и ведь все равно идешь, мчишься, мучаешься! И ведь знаешь, что ни к чему эти муки не приведут… Ведь можем не мчаться сейчас вот. Зачем? Зачем, ежели не изменится ничего!.. Но у Них то свой рок, а у нас свой — за ними, до последнего…

Голос у нее был такой сильный, но, в то же время, именно девичий — подобный свежей, прозрачной струе родниковой голос.

А потом пламень сомкнулся и два коня неслись в ослепительной, ревущей, мечущей веера искр аллее, неслись в жаре столь сильном, что глаза слепли, что, казалось, в каждое мгновенье должна была бы прийти смерть; однако, она все не приходила, и все продолжалась эта мука…

Мне неведомо, велением ли Валаров или же темной силы, но случилось так, что им суждено было встретиться. Та огненная аллея, по которой неслись кони, сомкнулись за их спинами, и они оказались в стремительно сужающем, раскаленном кольце, в котором метались с дикими воплями обожженные уже звери, а в центре, недвижимые, словно темные изваяния, стояли братья. В нескольких шагах от них стоял весь красный, истекающий потом Маэглин, продолжал исступленно вопить об спасении, и вытягивал к незримому уже за огненными струями небу девочку со златистыми.

Кони остановились, и седоки кричали:

— Скорее на седла! Мы прорвемся! Не сразу — так в несколько заходов!

Однако — это были только мечты — на самом то деле даже эти прекрасные эльфийские скакуны даже и без наездников, не смогли бы уже вырваться из огненного кольца. Вздымались огненные бураны, а за ними были еще многие и многие метры раскаленных углей, одно за другим падали объятые пламенем деревья, и здесь, в центре кольца, жар стоял невыносимый; совершенно немыслимым казалось, как это можно сделать хоть один шаг к этому жару. Это была жуткая пытка — казалось, к телу прикладывались листы раскаленного железа, и хотелось только поскорее забыться; даже для них, привыкшим к страшным душевным терзаниям — терпеть такое было выше сил; дымились волосы, слепли глаза, они правда не кричали, но еще какие-то силы черпали друг у друга, держась за руки, прислоняясь телами… И тогда Аргония соскочила с коня и бросилась к ним, оказалась рядом с Альфонсо, и обвила его руками за шею. О чудо — от этих нежных девичьих рук исходила прохлада, а когда она прильнула к нему в поцелуе, то Альфонсо показалось, будто он спасен — будто любимая его, его Нэдия, все-таки, стоит с ним рядом.