Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

— Да, Эрмел — что рад ты теперь?.. Помнится, один из них, Рэнис, в те годы, когда в рудниках страдал, сочинил стихотворение… Мне оно хорошо запомнилось, хоть он и сам то этого не помнит — сочинил по наитию, в порыве яростном. Вот, как сейчас помню — юный, бороться жаждущий, к свободе стремящийся. Вот такие строки:

— …А, ведь, прав был Рэнис?.. Теперь то доволен?!.. Доволен, доволен! Не можешь быть недоволен! Но мы все равно еще будем бороться! Слышишь ты — вопреки року, вопреки вечности; вопреки тому, что уже свершилось — мы все равно будем бороться. Слышите — в этих кольцах все ваши беды — бесы Вэлласа, жажда власти, и прочие, и прочие всякие жажды. У каждого свой ад, и он теперь заключен в этих кольцах, и ворон станет править вами через эти пороки. Вы его рабами станете! Слышите? Слышите?! Слышите?! Этого ли вы хотите?! Быстрее же — рубите пальцы, и в пламень их кидайте…

— Ну уж нет, постойте. — шагнул Эрмел к братьям. Теперь голос его звучал уверенно, и не чувствовалось в нем метаний подобных тем которые были, когда он сидел на холме Вероники вместе с Робиным — словно бы теперь он принял окончательное решение, и всякие сомнения остались позади, и никакой иной дороги уж не. — Что вы чувствуете? Чувствуете ли страсть, чувствуете ли жажду борьбы, действия?!..

— Да, да! — хором отвечали братья, и они действительно, помимо ужаса, помимо отвращения к этому, сросшемуся с их плотью, чувствовали еще и силу; чувствовали, что, несмотря ни на что — дворец умирает в пламени, они могут этот пламень остановить, и орков отбить и спасти всех многочисленных эльфов и Цродграбов, которые были там.

— Хорошо, хорошо! — громко говорил Эрмел. — В этих кольцах действительно собраны ваши страсти. Да — жажда власти, да — бесы, а у Робина — стремление к любимой; да и всех, всех разные стремления и жажды. Зачем же вы хотите от этого избавиться? Думаете, что это плохо, что в этом ваше рабство?.. О нет — именно в этом ваша свобода. В человеческих душах ведь заключено это беспрерывное движение вверх — эта жажда познания. И кто вы без этих устремлений, без этих страстей своих? Робин — кем бы ты был, если бы ни разу не испытал чувство любви; Вэллиат, если бы не страшился вечного мрака, и к вечной жизни не стремился?! Вэллас, если бы не эти бесы — эти неуправляемые порой, но так рвущиеся свершить что-то бесы?! Даэн, Дитье, Дьем — что вы без стремления к созданию более совершенного мира?! Вэлломир и Ринэм без стремления объединить людей, чтобы жили они по более мудрым законам?! Альфонсо — кем бы ты был, если бы не совмещал все эти устремления?! Вы такие страстные, и я вас избрал! Вы недовольны своей судьбою?! Глупцы!.. Представьте — не было бы у вас этой страсти, не избрал бы я вас, и вы бы сейчас сидели в своих лачугах или дворцах, спокойные, сытные или голодные, довольные тем, что есть, что вы проживите свою жизнь и умрете. Вот так бы бесславно, бездеятельно, как многие-многие иные бы прожили, и совсем даже непонятно было бы — зачем; и через сто лет про вас бы никто и не вспомнил! Но в вас же есть этот пламень, и гордитесь, гордитесь вы этим пламенем. Без него — вы безвольные ошметки плоти, частицы толпы, но с этим то пламенем вы… Весь мир ваш!

— Не слушайте его! — вскрикнул Фалко, подбегая к Робину. — Он ведь любовь, чувство твое святое — в рабство его себе обратить хочет! Руби это…

— Нет! — решительно пророкотал Эрмел. — Я и не позволю теперь. Я столько сил вложил в эти кольца, и ради вас, людей! Ведь да — бушуют в вас эти страсти, одна другую сменяют, изредка оставляют какой-то след но чаще — бесследно уходят. Они, страсти эти, как море — они бьются, ходят волнами, бурями взметаются, успокаиваются… Но в них такая мощь, и все-то впустую, незачем ведь уходит! И я сделал так, что эта отныне всегда с вами будет — вы не сможете расслабляться ни днем ни ночью, но вы, подобно светилам, будете сиять всегда, неустанно; в каждое мгновенье творить, творить, свершать. Ведь этот мир узок для вас, и разрушите вы этот мир, и новый, лучший создадите. Так ведь, Альфонсо — ведь это твои строки:

И вот, ради того, чтобы была страсть, была юность вечная, я и создал эти кольца. Теперь эта страсть всегда с вами… Не вздумайте их снимать! Ради вашего же блага! Теперь вы мне словно дети. Я столько ради вас сделал… Нет — не позволю…

Никто и не заметил, что делал Келебримбер, а он, после того, как нанес свой последний удар, отшатнулся в сторону, и стоял, прислонившись к противоположной стене — стоял, истекающий кровью, подобной свече в пламень павшей. Когда начался хаос, он совсем отчаялся, и, теряя последние силы, стал оседать на пол, но потом, когда бросился к Эрмелу Фалко, когда начал так пылко говорить, то он собрался с силами, и смог подняться, вцепившись в тот стол, на котором были расставлены те прекрасные творения, которые он выковал в этой кузнице, в эти годы печали по супруге и дочери. Среди многочисленных, дивно прекрасных творений, которые были еще красивее чем то, чем обычно радовала глаз природа, он схватил клинок с тончайшим лезвием, которое, однако, рассекало любой металл и камень — лезвие пылало сильным звездным светом, и вот он размахнулся, и сзади нанес могучий удар по Эрмелу — попросту рассек его на две половины, которые пали на пол и вновь стали сжиматься, в черное облако обращаться.

— Быстрее, давай мне клинок! — выкрикнул Фалко. и сам выхватил у него клинок.

Государь Келебримбер, совсем обессилевший, истекающий кровью, рухнул на пол, а хоббит уже схватил за руку Робина — перехватил у указательного пальца — ударил — Робин даже боли не почувствовал, но палец с черным кольцом уже рухнул на пол. Барахир хотел подхватить этот палец, но только дотронулся, как отскочил с искаженным лицом — его ладонь была прожжена до кости. Тогда бросился он к столу с кузнечными твореньями, и схватил выкованную из мифрила чашу, а так же — ковш. С помощью его он уложил палец в чашу, в это же время уже пал следующий палец с кольцом с кольцом, за ним — третий… вот все десять колец покоились в мифриловой чаше — из нее исходил нестерпимый жар, и пришлось закрыть крышкой.