Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Это изломанное, пронзительное стихотворение, в котором переплелись такие противоречивые чувства, которые терзали душу ворона — гнало их вперед — и только и хотелось — поскорее, поскорее добраться до этой девочки, постараться ее спасти, вырвать эти злополучные кольца, во мрак уйти — ну и пусть, ну и пусть мрак! Пусть вся борьба была напрасной, главное же, все-таки, спасти ее…

Когда они вырвались из разбитых, выжженных дверей на улицу, то ужаснулись, а государь Келебримбер, который, шатаясь в стороны в сторону поспешал за ними, издал пронзительный, затяжный вопль. То, что открылось пред ними, было столь же мало похоже на прежний, цветущих Эрегион, как и его облик — в это залитое кровью, вздутое мучительными буграми тело напоминало жуткий сон, но не прекрасного и мудрого эльфийского государя.

Все пространство, насколько его можно было видеть в обрамлении совсем низко прогнувшихся к земле, клубящихся, брызжущих ядовито-красными молниями масс — все это пространство представляло собой вздутую и расколотую безжизненную плоть, из многочисленных ран на которой исходило зловещее сиянии подземного пламени, и, казалось, сейчас вот этот пламень вырвется, одним могучим рывком расколет эту землю изнутри. И на всем этом мучительном пространстве происходило то самое противоестественное, что только может быть — происходило убийство. Все это пространство клокотало орочьими ордами, которые метались вокруг немногочисленных оазисов, где еще стояли эльфы. Эти последние защитники Эрегиона дрались с отчаяньем, и, уже изуродованные смертельными ранами, все равно продолжали наносить все новые и новые удары, и, истекая кровью, все сражались, моля Валаров лишь о том, чтобы они предали им еще хоть немного сил, ведь за их спинами стояли, рыдали жены их и дети, и в эти мгновенья, когда чувства раскалялись (не до предела — ибо нет таких пределов!) — они становились, быть может, такими же, как у Робина и Вероники… Ни один из этих оазисов еще не пал, они окружены были валами из орочьих трупов, но, все же, они были обречены… И на этом жутком плато смерти возвышалась тридцатиметровая туша дракона, которого можно было бы принять за еще один новый уродливый холм, если бы не задняя его половина, которая вся была разодрана, и из которой разлеталось белесое, пронзительное сияние. И вновь, в отчаянной круговерти завихрился возле них ворон, вновь запел:

Нет — я не стану проводить этих строк, которыми внушал братьям отчаянье. Не стану. Незачем. Поверьте, мне мучительно больно писать эту небывалую по жути хронику, и особенно последнюю ее часть. Читатель, быть может, будет недоволен — зачем мол я жалуюсь… Зачем? Зачем, право?… Я должен бы писать не останавливаясь, но за окном цветет весна, за окном могучими волнами кружит торжествующее птичье пенье, в которое вплетены голоса Нэдии-маленькой, да волчонка, который стал совсем уже ручным, послушным, и, быть может, еще послужит Нэдии пока она доберется из этой глуши до ближайшего людского поселения. Опять-таки, спросят, зачем я это пишу, когда должен был бы описывать ту страшную ночь, которая сгустилась над Эрегионом, и вопила, и мучительно билась там… Но мне страшно, мне страшно одиноко в моей башни, в окружении весны! Мне страшно за Них. Ах, если бы я мог им чем-то помочь… чем же я могу им помочь? Небо, Валары — подскажите, чем же я могу им помочь?!..

Они как-то все разом, словно темное, мучительное облако оказались перед девочкой, и завопили все разом, словно свора голодных, восставших их подземелий призраков.

— Отдай нам кольца! Отдай и беги прочь — скорее, скорее беги! Беги и не останавливайся! Потому что… потому что мы горами станем, мы раздавим и тебя, и все, все здесь раздавим! Беги же скорее! Отдай кольца и беги!!!

Еще недавно там были только жар да копоть, теперь прорезался пронизывающий до костей, ледяной ветер, и, вместе с его воем, пришло еще и голодное завыванье волчьей стаи, которая, казалось, была где-то совсем поблизости. Ворон ревел где-то над их головами:

Когда только раздались эти строки, скрючившийся над девочкой Маэглин сильно передернулся, и вдруг, сильным рывком подхватил ее на руки, прижал к своей груди, вскрикнул:

— Про-о-очь!!!

Девочка стала отчаянно вырываться, и несмотря на то, что Маэглин держал ее с отчаянной силой — это ей почти что удалось, ведь она была дитем эльфийского народа; но он, все же, перехватил ее за руку, и отчаянными, сильными рывками поволок прочь от дракона, даже и не осознавая того, что сжимает и дергает ее больную руку, и причиняет тем самым, нестерпимую боль. Он намеривался проскочить мимо братьев, но они, конечно, остановили его, и кто-то попытался взять кубок с перстнем, но она сжала его с такой силой, совершенно для маленькой девочки неожиданной, что невозможным представилось его высвободить. Она пела, она шептала им:

Это был отчаянный голос — последняя попытка спасти их — пусть они и умрут, но только вырвутся из тех пут, которые, как чувствовала она, стягивали их.

А ледяной ветер, который прорезался тогда среди раскаленных вспышек, не умирал ни на мгновенье, но напротив — все возрастал в отчаянной, воющей мощи, и волчья стая, казалось, была уж где-то совсем, совсем близко. Вот загудело, и вспышка молнии ослепила всех их — нахлынули волны жара, которые, впрочем, тут же были унесены вновь подоспевшим ледяным ветром. Вот вернулось зрение и обнаружили они, что кубок Келебримбера смятый в бесформенный ошметок (словно бы именно в него молния попала!) — лежит под их ногами, а то, что в нем было — те десять пальцев с кольцами черными, уже там, где они и должны были быть, по начертанию зловещего рока — чернеют на их худых, изодранных, потемневших дланях — дланях истлевших, иссохшихся мумий.

Маэглин вскрикнул, когда увидел, что глаза братьев из глубин своих наливаются вороньей тьмою, попытался было что-то сказать, да уж не мог — зато девочка смогла вырваться, и, подбежав к драконы, перехватив его за раскаленную, черную губу, закричала отчаянным, сильным гласом: