Кирилл Берендеев - Осада (СИ)

Но еще и испуган. Нежданно-негаданно почва ушла из-под ног, он оказался будто в подвешенном состоянии, беспомощно сучил ногами, грозил кому-то….

Прежде он никогда не попадал в подобные передряги. Да, ярый оппозиционер, да, противник Кремля, но ведь Лаврентий всегда пребывал в окружении своих. С ним всегда была толпа, всегда окружали те, кто готов горы свернуть, чтобы помочь, но остаться одному…. Нет, он никогда не был один. И Устюжный, не к ночи будет помянут, никогда не был один, тем более не был, ведь по сути, и с той и с другой стороны у него всегда находились сторонники и защитники, пусть и негласные. Этому он и учил своего протеже, всюду найдутся твои люди, надо только уметь их вычислить, в самой безвыходной ситуации, обнаружится человек, готовый поставить на тебя, а там, глядишь, и чаша весов пошатнется, это ведь очень важно. Но только если ты сумеешь преподать себя с нужной стороны.

Возле Администрации уже начала собираться толпа, десять утра, а им покоя нет, с досады подумал Лаврентий, выглянув в окно. Не одно, так другое, будто они не в курсе насчет движения зомби к границе. Ночью те пересекут Уссури и к завтрашнему вечеру, скорее, ночью, как заверил Крайнев, будут здесь. Снова в городе. Что значит, милиция брошена на окраины, на отлов прущей мертвечины, не до демонстрантов, те сразу почувствовали вольницу, еще бы. Он посмотрел вниз. Собравшиеся молчали, собираясь в кружок, пока их было немного, но толпа увеличивалась с каждой минутой, сперва десяток-другой, теперь уже сотня. А люди все прибывали.

Лаврентий вгляделся в прибывавших. Хорошо сорганизованы, это сразу понятно, кем-то четко поставлена цель, и как только зачинщики смогли собрать и объяснить всех этих, достучаться… через четверть часа их на площади оказалось больше тысячи. У каждого на голове белая повязка с надписью «буракумин», некоторые пришли с картами Дальнего Востока, где вся территория республики была покрыта иероглифами означавшими «владения японской империи». И ни лозунгов, ни воплей в мегафон… тишина, одна только тишина. Вот она пугала Дзюбу куда сильнее.

И кажется те, кто собирался внизу, это чувствовали. Неведомые организаторы знали: до сего момента их новому президенту еще ни разу не доводилось встречаться с толпой наедине. Еще ни разу он не был противопоставлен народной стихии, никогда доселе не оказывался в положении власть предержащего, вынужденного прикрываться внутренними войсками, прячущегося в своем кабинете, как загнанный зверь.

Дзюба отпрянул в панике от окна, его будто отбросило в дальний конец кабинета, он нервно вжался в стеллажи, тело била крупная дрожь, и съехал на пол, заткнув уши ладонями, стараясь не слышать как безмолвствует народ.

Сколько он так просидел, трудно сказать. Минуту, может десять, или час. Из плена иллюзий его вырвал телефонный звонок, кажется, принимавшийся звонить не первый раз. Он встряхнулся, медленно поднялся и сорвал трубку.

Ткаченко сообщил, что стянул к площади около тысячи человек – весь резерв, город остался без прикрытия. Но эту толпу, если только сейчас отдать приказ, он рассеет. Жаль, только, что назавтра она соберется вновь, а вот тогда разгонять, будет некому. Дзюба невольно вспомнил о латинском выражении Пакувия, да именно Пакувия, наконец-то имя выплыло из памяти, висевшим в кабинете Ткаченко. Еще бы, ему просто, он перевез семью на острова, наверняка, переводит свое движимое имущество туда же. Почему бы не похвастаться знанием мертвого языка, так некстати оказавшегося живее прочих. Ему действительно где хорошо, там и родина. Не получится здесь, по ту сторону пролива министру тоже найдут применение.

Даже его старый друг не верит в него. Даже Надя… нет, Надя верит, хоть и добилась всего, чего пожелала, и возвысилась, она ведь на Дзюбе держится, это не любовь, это серьезней, это обналичивание намерений; так что если президент пошатнется, что ей, слабой женщине, прикажете делать, возвращаться? А потому пойдет до конца, как жена декабриста.

Дзюба вздохнул. Хоть бы притворилась, что любит его, ну сопереживает ему, разделяет его ощущения. Поняла, что он, как мальчишка, втрескался, и теперь…. Да ладно, пусть так. Пусть, как говорила вчера в запале, не дождалась другого, уехавшего с миссией в Москву, по его, кстати, поручению, пусть решила связать себя путами брака, пусть, все пусть. Она теперь никуда не денется. А потому будь добра. Исполняй свой долг, хоть супружеский, хоть государственный. Он засмеялся, захихикал истерично. Смешно, не может своей бывшей секретарше указать ее место. Не смеет. Не хватает сил.

Хихиканье закончилось, Дзюба оторвался от стола, снова подошел к окну. Толпа разрослась до тысяч пяти-семи, и все в белых повязках с иероглифами, все как один, изображают из себя угнетенных новой империей. Будто в насмешку плакаты, демонстрируемые ему, видимо, все в толпе знали, где нужное окно, написаны только на японском. «Верни нам свободу!», «Не хотим учить японский!».

Будто они не знают, что ни один буракумин за все время заварушки, с первого августа не соизволил бежать в Приморье, вообще в Россию. Здесь и так все буракумины, куда уж больше. Как были, Лаврентий снова посмотрел в окно, так и остаются.

Пискнул селектор. Он снова вздрогнул, на этот раз тише.

– Кажется, вас хотят видеть, Лаврентий Анатольевич, – произнес секретарь. – там, на площади.

Дзюба замер, рука застыла в сантиметре от кнопки. Один? Почему-то захотелось позвонить Наде, остро понадобилось увидеть ее, зарыться в нежные пряди каштановых волос, почувствовать запах ее кожи, обнять, прижать к сердцу, пусть даже и будет протестовать, хотя нет, сейчас точно не будет, все поймет, пойдет навстречу, ответит лаской, которой он от нее так ждет в эти минуты. Перед смертью не надышишься…. Лаврентий поднял голову. Толпа по-прежнему молчала.

– Сейчас выйду, – сказал он. – У них кто командует парадом?

– Пока не появлялся.

Дзюба спустился на первый этаж, постоял перед двойной дверью, выводящей на площадь… как на лобное место. Всегда с толпой и никогда против толпы. Всегда вел за собой и никогда не оставался наедине. А потому ни слов, ни жестов, ничего. Только бешено колотящееся сердце и страх в глазах, который так легко увидеть, почувствовать, вдохнуть, стоит ему выйти и встать за этим жалким оцеплением, несколько десятков человек перед зданием Администрации. Он вздохнул и выдохнул несколько раз, а затем, как в омут с головой вышел на площадь. Сделал первые несколько шагов почти наощупь, ничего не чувствуя, не видя, едва не столкнулся с оцеплением, и только после этого, как молчание оказалось разрушено, как толпа сделала вздох, невольный, но разрушивший тягостную паузу, давящую на него со всею силой, снесший гору, что навалилась на него во время немого противостояния, не давала дышать и вынуждала прижиматься к стеллажам в поисках бесславного убежища. Наверное, точно так же чувствовал себя военком, когда бессильный метался по кабинету, слыша мегафон Лаврентия, его саркастические речи на окруженной техникой площади, на которую вошла, возглавляемая Дзюбой, людская масса.