М. Волошина - Дни и ночи Невервинтера. Книга 2

Если бы не минуты, что я карабкался наверх, цепляясь за скалу, рвал жилы, тяжело дышал, отсчитывал секунды, чувствуя себя оторвавшимся от земли чистым листом без единой мысли и посторонней эмоции — я бы не обратил на это внимания и пожелал ей спокойной ночи. А тут… я так четко мысленно представил себе, как на спине начинает гореть след от того, первого, удара плетью, что, в самом деле, это почувствовал — у меня такое бывает. В общем, как последний идиот, с лeту накрутил себя до предела, даже не подумав, а на что, собственно, я рассчитываю, чего хочу и что собираюсь ей со своей стороны предложить. Думаю сейчас об этом — и сам себя не узнаю.

Но все мои недобрые мысли и эмоции остались внутри. Я же «хороший парень». Скушаем вашу печеньку. Чтобы дать ей понять, что меня ее слова ничуть не задели, я улыбнулся лучшей улыбкой, на которую способен, и успокаивающе, почти нежно глядя в ее решительные глаза, медленно намотал еще одну петлю на руку. Все-таки, не обидели меня боги даром лицедейства, потому что, узнай она, что за буря поднимается у меня внутри, не приподняла бы брови и не улыбнулась удивленно краем губ. И вот мотаю я веревку, мотаю, и чувствую, что улыбочка моя рабочая тает, как мартовский снежок. Потому что она ТАК смотрит на меня расширившимися глазами, будто я у нее на глазах ежа слопал. С удивлением и легким беспокойством.

И запал у меня быстро прошел, потому что возникло вдруг паническое чувство, что на этот раз я начал с женщиной игру, которую не могу контролировать. Она была уже совсем близко, и веревка, которую я не отпускал, а она не отвязывала, не давала ей отойти. И что? Что ты, набитый гормонами самолюбивый болван, собрался делать? Руку заломать? Это неоригинально, это ты уже с ней делал, и она это оценила. В общем, гамму возникших у меня чувств можно описать одним унизительным словом: сдрейфил. На скале не сдрейфил, а здесь злобная псина, взглянув в глаза женщины, понявшей, что происходит, была готова заскулить, поджать хвост и от всего отказаться.

Я вспомнил, каким я был лет в восемнадцать-двадцать — спокойным, расчетливым и собранным в том, что касалось службы, и абсолютно психованным, когда дело касалось моих сложных и мне самому не понятных желаний. Сколько обломов у меня было — не счесть, пока я не наметал глаз и не научился различать нюансы, понимать, что за человек передо мной. И сейчас я почувствовал себя тем двинутым полуподростком, который, запав на кого-то, готов ему же дать в морду, если тот что-то заподозрит. Я кашлянул и, стараясь сохранить остатки достоинства, просипел:

— Извини.

Сола поморгала глазами, не отрывая от меня удивленного взгляда, и, когда я уже готов был отпустить ее на все четыре стороны и с позором пойти спать в надежде увидеть свой любимый эротический сон, вдруг как-то неестественно оживилась. Я подозрительно нахмурился. Если она пыталась хитрить и что-то придумывать на ходу, у нее всегда плохо получалось скрыть подвох.

— Не шевелись! У тебя паук в волосах.

Ее рука быстро скользнула к моей голове, будто бы сбивая паука, она подалась вперед и… я увидел совсем близко ее блестящие, с длинными темными ресницами, глаза, черный локон, упавший на лоб, приоткрытые губы. Ее пальцы зарылись мне в волосы, а веревка выпала из моих рук к нашим ногам. Она поцеловала меня. Неожиданно, быстро. Неловко прижалась губами к губам и тут же хотела отвернуться, но я не дал. Задержав дыхание, обнял ее плечи и посмотрел на нее, не веря в то, что произошло.

Боги… она сделала это, и так наивно, так отчаянно. Я ничего не успел почувствовать, но не мог просто сделать вид, что ничего особенного не произошло. Потому что на такой поцелуй невозможно было не ответить. Где вы, надушенные красавицы, оснащенные полным арсеналом средств и приемов соблазнения? Учитесь! Эта неумелая хитрость, этот безыскусный поцелуй покорили меня. Я сдался. Без боя.

Я выдохнул и улыбнулся, поднося руку к ее запунцовевшей щеке.

— Не так.

— Да куда уж мне до такого красавчика! Ты же у нас профессор в этом деле!

Как она была красива, когда сердилась, раздувала ноздри, хмурила бровки и пыталась оттолкнуть меня. Только у нее не было шансов вырваться. Я забыл о том, как только что внутренне дрожал и рефлексировал. Все, что мне оказалось нужно, чтобы расслабиться — это один неумелый, но искренний поцелуй, и не спрашивайте, что для меня было на первом месте, я никогда не признаюсь. Я почувствовал себя рыцарем из дамского романа, героем поцелуйных турниров, великим соблазнителем и любовником всех времен и народов. Я был пьян — ее невысказанным признанием, холодным свежим воздухом, покалывающим спину, ощущением свободы и тихого внутреннего блаженства. А когда я пьян — со мной лучше не спорить. Удерживая ее, обиженную, за талию, гладя пальцами полоску нежной теплой кожи между корсажем и шортами, я убрал непослушный локон с ее лица.

— Какой же ты дичок…

В тот миг, когда она трогательно обняла меня за шею, и я ощутил мягкость и податливость неискушенных губ, и мой не согласный скучать язык, немного потрудившись и вызвав ее легкое и быстро прошедшее замешательство, нашел путь к своей цели, и я увидел, как она закрывает глаза… все перестало быть игрой. В горле пересохло, а сердце заухало, отзываясь в ушах, словно качало не кровь, а густой расплавленный металл. Я не знаю, как можно описать мои ощущения, чтобы было красиво. Я скажу так: меня схватили за пах и скинули с двухсотфутовой высоты. И пока я летел, в мозгу свербила одна отчаянная мысль: «Я себя контролирую. Я себя чертовски хорошо контролирую». Себя-то можно контролировать, а вот этого подлого убивца, который давно напрашивался на грубость, никакой силой не обуздаешь. И уши у меня чуть не загорелись, когда Сола, наверное, пораженная моими поцелуйными талантами, прижалась ко мне всем телом в расчете на продолжение, и, как мне показалось, что-то заподозрила. Убивец от такого счастья окончательно обалдел и выдал меня с головой, друг называется. Тут и через стальной доспех почувствуешь (я опять себе льщу, да?), не то, что через пару слоев одежды. Я его, конечно, понимал. Надо законом запретить девушкам так легко одеваться и быть такими красивыми, теплыми и искренними.

Но мои волнения были напрасны. Все оказалось проще и естественнее, чем думалось. Она, слава богу, ничего не знала обо мне. Я не был для нее еретиком, которого нужно обратить в свою веру или чудным зверьком, которого надо приручить и надеть ошейник, выгравировав на нем свое имя. Я просто понравился ей. Поняв мой нешуточный телесный порыв, она смущенно улыбнулась (готов поклясться, она сама при этом чаще задышала!), немножко отстранилась, с интересом, словно первый раз, окинула меня взглядом и медленно провела ладонью снизу вверху по моему телу, потом осторожно поиграла светлыми завитками на груди, подула на них и положила голову мне на плечо, обняв меня одной рукой и продолжая поглаживать по груди, плечам и животу, смакуя каждый изгиб и бугорок. Эту девушку нельзя назвать нежной или трепетной. Но было что-то неуловимо-тонкое, хрупкое, деликатное в том, как она изучала меня глазами и руками. Такого ощущения цветов, распускающихся в душе с каждым ударом ошалевшего сердца, у меня не было давно, а, скорее всего, и никогда. И вместе с тем, ее интерес ко мне был волнующе откровенным интересом взрослой женщины. Может, не слишком опытной (у меня внутри все задрожало при мысли, что она, вероятно, не знала мужчины, а тут ей, по закону подлости, попался я, тот еще теоретик) — но женщины, знающей, чего хочет.