Стивен Кинг - Стрелок (пер. Р. Ружже)

Корт небрежно подошел к тому месту, где стояли мальчики, размахнулся и огромным корявым кулаком ударил Катберта в ухо. Мальчик упал, не издав ни звука, хотя губы его искривились, обнажив десны. Из уха на сочную зеленую траву медленно потекла струйка крови.

– Ты запоздал, – сказал Корт.

Катберт с трудом поднимался на ноги.

– Прости, Корт. Я просто…

Корт снова размахнулся, и Катберт опять упал. На этот раз кровь потекла быстрее.

– Изъясняйся Высоким Слогом, – негромко велел учитель. В скучном голосе слышалась пьяная хрипотца. – Кайся на языке цивилизации, за которую отдали жизнь люди, с коими тебе никогда не сравниться, червь.

Катберт снова поднимался на ноги. В глазах стояли блестящие слезы, но губы были крепко сжаты в яркую, полную ненависти линию и не дрожали.

– Я скорблю, – проговорил он, задыхаясь от сдерживаемых чувств. – Я позабыл лик своего отца, чьи револьверы питаю надежду когда-нибудь носить.

– То-то, отродье, – сказал Корт. – Подумай, что ты сделал не так, и подкрепи свои размышления голодом. Никакого ужина. Никакого завтрака.

– Смотрите! – выкрикнул Роланд. Он показал наверх.

Сокол, набрав высоту, очутился выше парящей голубки. На миг неподвижно распластав в тихом весеннем воздухе взъерошенные мускулистые крылья, он стал планировать. Потом, сложив крылья, камнем упал вниз. Птицы соединились, и Роланду на секунду представилось, будто он видит в воздухе кровь… но это, вероятно, были лишь его фантазии. Сокол издал короткий, пронзительный торжествующий крик. Трепеща крыльями, вздрагивая, голубка упала на землю, и Роланд побежал к добыче, бросив Корта и присмиревшего Катберта.

Приземлившийся рядом со своей жертвой сокол удовлетворенно рвал ее пухлую белую грудку. Несколько перышек, качаясь, плыли по воздуху к земле.

– Давид! – завопил мальчик и кинул соколу лежавший у него в мешке кусок крольчатины. Поймав мясо на лету, сокол проглотил его, запрокинув голову – по горлу и спинке прошла судорога – и Роланд попытался вновь взять птицу на привязь.

Круто и словно бы рассеянно обернувшись, сокол оставил на руке Роланда глубокую рваную рану. И вернулся к своей трапезе.

Охнув, Роланд опять сделал из привязи петлю, но теперь подставил под нырнувший книзу, чтобы полоснуть, клюв Давида кожаную рукавицу. Он дал соколу еще один кусок мяса и надел на птицу клобучок. Давид послушно взобрался к мальчику на запястье.

Роланд с соколом на руке гордо выпрямился.

– А это еще что? – спросил Корт, указывая на глубоко рассеченную руку Роланда, с которой капала кровь. Затаив дыхание и сжав зубы, чтобы не вскрикнуть даже ненароком, мальчик стал, готовый получить затрещину, однако Корт не ударил его.

– Он клюнул меня, – сказал Роланд.

– Ты его разозлил, – откликнулся Корт. – Сокол не боится тебя, мальчик, и никогда не будет бояться. Сокол – стрелок Господа.

Роланд лишь посмотрел на Корта. Мальчик не был одарен богатым воображением и, если в намерения Корта входило намекнуть на некую мораль, то для Роланда она пропала даром: мальчик был достаточно прагматичен для того, чтобы посчитать это заявление одной из немногих глупостей, слышанных им за свою жизнь от Корта.

Подошедший сзади Катберт показал Корту язык, держась в безопасности, со стороны незрячего глаза учителя. Роланд не улыбнулся, но кивнул.

– Теперь идите, – сказал Корт, забирая сокола. Он ткнул пальцем в Катберта: – А ты помни, что должен подумать, червь. И попоститься. Нынче вечером и завтра утром.

– Да, – проговорил Катберт, высокопарно и по всем правилам. – Благодарю за поучительный день.

– Уроки не проходят для тебя даром, – откликнулся Корт, – однако твой язык имеет скверную привычку высовываться из дурацкого рта, стоит учителю отвернуться. Быть может, настанет день, когда оба вы узнаете каждый свое место. – Он опять отвесил Катберту солидный тумак между глаз, довольно сильно, и Роланд услышал тупой, глухой звук: так стукает молоток, когда поваренок вставляет кран в пивной бочонок. Катберт отлетел назад и упал на лужайку. В первый момент его взгляд затуманился, стал незрячим, потом прояснился, и парнишка с нескрываемой ненавистью уставился на Корта, обжигая учителя глазами, из самой середки которых выглядывала яркая, как кровь голубки, досада.

Кивнув, Катберт раздвинул губы в жестокой издевательской улыбке, какой Роланд никогда не видел.

– Тогда у тебя есть надежда, – сказал Корт. – Как почувствуешь себя в силах, приходи за мной, червь.

– Как ты узнал? – процедил Катберт сквозь зубы.

Корт обернулся к Роланду так быстро, что тот чуть было не отступил на шаг – а тогда на траве, расцвечивая молодую зелень своей кровью, оказались бы оба мальчика.

– Увидел отражение в глазах этого червяка, – сказал он. – Запомни это, Катберт. Последний на сегодня урок.

Катберт с прежней пугающей улыбкой кивнул.

– Я скорблю, – начал он. – Я позабыл лик…

– Кончай пороть чушь, – сказал Корт, теряя интерес. Он повернулся к Роланду. – А теперь марш. Оба. Если я еще немного погляжу на ваши тупые физиономии, червяки, то выблюю все свои кишки.

– Пошли, – сказал Роланд.

Катберт потряс головой, чтобы в ней прояснилось, и поднялся. Корт уже спускался с холма, широко шагая кривыми коренастыми ногами. Он казался могучим и, непонятно почему, доисторическим. На склоне горбушкой маячило выбритое поседевшее местечко у него на темени.

– Я убью этого сукина сына, – проговорил Катберт, продолжая улыбаться. На лбу у него таинственным образом вздувалось крупное гусиное яйцо, лиловое и шишковатое.

– Не ты и не я, – откликнулся Роланд, внезапно просияв ухмылкой. – Можешь поужинать со мной в западной кухне. Повар нам чего-нибудь даст.

– Он скажет Корту.

– Он с Кортом дружбу не водит, – возразил Роланд и пожал плечами. – Но даже если скажет, так что?

Катберт ухмыльнулся в ответ.

– Конечно. Верно. Мне всегда хотелось узнать, как выглядит мир, когда твоя голова стоит задом наперед и вверх тормашками.

Отбрасывая в ясном, белом весеннем свете тени, мальчики двинулись по зеленым лужайкам в обратный путь.

Повара из западного крыла звали Хэкс. В испещренном оставленными снедью пятнами белом облачении он выглядел огромным, а кожа этого человека цветом походила на сырую нефть – из предков Хэкса четверть были чернокожими, четверть – желтыми, четверть происходили с почти забытых ныне (мир сдвинулся с места) Южных островов, и четверть – Бог весть откуда. В огромных домашних туфлях с загнутыми носами он шаркал по трем заполненным горячим, влажным паром комнатам с высокими потолками, точно пущенный малой скоростью трактор. Хэкс относился к тем редким взрослым, кто прекрасно общается с маленькими детьми, беспристрастно оделяя любовью их всех – любовью не сахаринной, но деловитой, которой иногда не обойтись без краткого объятия, как завершению крупной сделки – без рукопожатия. Он любил даже начавших Обучение мальчуганов, хоть эти ребята и отличались от прочих детей (не всегда заметно и в чем-то опасно; не так, как взрослые – скорее, так, как если бы они были обычными детьми, которых легко коснулось своим крылом безумие), и Катберт не был первым из учеников Корта, кого повар кормил тайком. В эту минуту Хэкс стоял перед одним из шести оставшихся от всего скарба электроприборов – огромной, неправильной формы печью. Кухня была его личным владением, он стоял и смотрел, как мальчишки, не жуя, заглатывают выданные им мясные объедки с подливкой. Впереди, сзади, со всех сторон в пенящемся влажном воздухе, гремя кастрюлями, помешивая тушеное мясо, стремительно сновали кухонные мальчики, поварята и прочая мелкая сошка, а в нижнем ярусе гнули спину над картошкой и овощами. В тускло освещенной нише кладовки поломойка с бледным, одутловатым, жалким лицом и подхваченными тряпицей волосами шлепала по полу мокрой шваброй.