Стивен Кинг - Стрелок (пер. Р. Ружже)

Кроме, может быть, дороги к Башне.

Мальчик – жертва – уснул над своими бобами, и его лицо в отблесках крошечного костерка было невинным и очень юным. Стрелок укрыл его попоной и тоже лег спать, свернувшись клубком.

Мальчик встретил прорицательницу, и та чуть не погубила его.

Некое тонкое чутье подняло стрелка ото сна в бархатной тьме, внезапно окутавшей путников на склоне дня подобно пелене колодезной воды. Это случилось, когда они с Джейком достигли поросшего травой, почти ровного оазиса, расположенного над беспорядочно разбросанными холмами первой возвышенности предгорья. Даже внизу, на неудобье, по которому они тащились с трудом, отвоевывая у убийственного солнца каждый фут, было слышно, как в вечной зелени ивовых рощ соблазнительно потирают лапку о лапку сверчки. Стрелок сохранял невозмутимость в мыслях, а мальчик поддерживал по крайней мере притворную видимость спокойствия, и это наполняло стрелка гордостью, но скрыть исступление Джейку не удавалось – оно светилось в его глазах, белых и остановившихся, как у почуявшей воду лошади, которую от того, чтобы понести, удерживает лишь непрочная цепочка разума ее господина; у лошади, дошедшей до той кондиции, когда ее может сдержать исключительно понимание, не шпоры. До чего сильно Джейку хочется пить, стрелок мог определить по безумию, какое порождала песенка сверчков в его собственном теле. Руки так и искали камень – оцарапаться, а колени точно умоляли, чтобы их вспороли крохотные, но глубокие, сводящие с ума солоноватые порезы.

Солнце всю дорогу попирало их обжигающей стопой; даже на закате, налившись лихорадочной краснотой опухоли, оно упрямо светило в ножевую рану меж далеких холмов слева, ослепляя, превращая каждую слезинку пота в кристаллик боли.

Потом пошла трава: сначала просто желтая поросль, жавшаяся к голой земле там, куда с отвратительной живостью и энергией добирались последние ручейки талых вод. Подальше и повыше – ведьмина трава, редкая, потом зеленая и пышная… а еще дальше – первый сладкий запах настоящей травы: она росла вперемешку с тимофеевкой под сенью первых карликовых пихт. В этой тени стрелок заметил местечко, где шевелилось что-то бурое. Он выхватил револьвер. Не успел Джейк изумленно вскрикнуть, как стрелок выстрелил и подшиб кролика. Мгновение спустя револьвер снова оказался в кобуре.

– Оп-ля, – сказал стрелок. Впереди трава углублялась в зеленые джунгли ивняка, потрясающие после выжженного бесплодия бесконечного спекшегося песка. Там, должно быть, тек ручей, возможно, даже несколько, и, наверное, было еще прохладнее, но стрелок предпочитал оставаться на открытом месте. Мальчик выложился до последнего шага, и кроме того, в более густом сумраке рощи могли водиться нетопыри-кровососы. Каким бы глубоким ни был сон мальчика, летучие мыши могли нарушить его, а окажись они вампирами, ни парнишка, ни стрелок не проснулись бы… по крайней мере, в этом мире.

Мальчик сказал:

– Я принесу каких-нибудь веток.

Стрелок улыбнулся.

– А вот и нет. Садись, Джейк, устраивайся. – Кто так говорил? Какая-то женщина.

Мальчик уселся. Когда стрелок вернулся, Джейк спал на траве. На пружинистом стебле чубчика умывался крупный богомол. Стрелок разложил костер и отправился за водой.

Заросли ивняка оказались гуще, чем он думал, и в меркнущем свете смущали. Однако стрелок отыскал ручей, который охраняло великое множество лягушек и пискунов, наполнил бурдюк… и замер. Звуки, которыми была полна ночь, пробуждали тревожную чувственность, какую не удавалось вызвать из глубин даже Элли, женщине, с которой он ложился в постель в Талле. В конце концов, родственная связь между чувственностью и занятиями любовью крайне тонка и незначительна. Он отнес свои ощущения на счет неожиданной, ошеломляющей перемены обстановки. Мягкость мрака казалась почти нездоровой.

Он вернулся в лагерь и, пока над огнем закипала вода, освежевал кролика. Из смешанного с остатками консервов зверька получилось превосходное рагу. Разбудив Джейка, он некоторое время смотрел, как мальчик ест – из последних сил, но жадно, – а потом сказал:

– Завтра остаемся здесь.

– Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник.

– Он не священник. И не беспокойся. Никуда он не денется.

– Откуда вы знаете?

Стрелок мог лишь покачать головой. Он твердо знал, что человек в черном никуда от них не денется… но радости в таком знании было мало.

После еды он сполоснул жестянки, из которых они ели (еще раз подивившись собственной расточительности в отношении воды), а когда обернулся, Джейк уже снова уснул. Стрелок ощутил в груди теперь уже знакомые толчки, которые мог отождествить только с Катбертом. Катберт был ровесником Роланда, но казалось, что он настолько моложе…

Огонек поникшей самокрутки смотрел в траву. Стрелок швырнул ее в костер и пригляделся: ясное желтое пламя, такое чистое по сравнению с тем, как горела бес-трава, такое непохожее. Воздух был на удивление прохладным, и стрелок улегся спиной к огню. Из уходившей в горы глубокой расселины доносилось хриплое, незатихающее ворчание грома. Он уснул. И увидел сон.

На глазах у стрелка умирала Сьюзан, его возлюбленная:

Он смотрел (за руки его держали селяне, по двое с каждой стороны, а шею охватывал громадный ржавый железный ошейник), а она умирала. Даже сквозь густой смрад, валивший от костра, Роланд чуял мрак темницы и видел цвет собственного безумия. Сьюзан, прелестная девушка у окна, дочь гуртовщика лошадей. Она обугливалась в огне, ее кожа с треском лопалась.

– Мальчик! – надрывалась она. – Роланд, мальчик!

Он круто повернулся, волоча за собой своих тюремщиков. Ошейник рвал шею; стрелок услышал прерывистые сдавленные звуки – они шли из его собственного горла. В воздухе стоял тошнотворно-сладкий запах жарящегося на углях мяса.

Мальчик смотрел на него сверху, из окна, расположенного высоко над внутренним двором, из того самого окна, у которого Сьюзан, научившая стрелка быть мужчиной, когда-то сидела и пела старинные песни – «Эй, Джуд», и «Вниз по дороге не гони», и «Сто лиг до Бэнберри-кросс». Он выглядывал из окна, будто гипсовая статуя святого в церкви. Глаза казались мраморными. Лоб Джейка был пронзен острым большим гвоздем.

Стрелок почувствовал, как из самого его нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.

– Ннннннн…

Огонь опалил Роланда, и стрелок сдавленно вскрикнул. Он рывком сел во мраке. Ему все еще казалось, что он находится внутри своего сна, который душит его, точно ошейник, в котором он себе приснился. Крутясь и ворочаясь, Роланд угодил рукой в гаснущие угли костра. Теперь он приложил ладонь к лицу, чувствуя, как сон обращается в бегство, оставляя лишь застывший образ гипсово-белого Джейка, святого для бесов.