Феликс РАЗУМОВСКИЙ - Смилодон

До вечера шатался Буров по улицам, присматривался, примеривался, вслушивался в чужую речь, правда, так ни черта и не понял. Ясно было одно – вся эта парижская грязь, вонь и отсутствие электрификации неизмеримо лучше зоновского прозябания. Какая-никакая свобода. Осознанная необходимость, такую мать…

Наконец, вдоволь набравшись впечатлений, Буров кинул взгляд на шпили Нотр-Дама, весело подмигнул какой-то шлюшке, нацелившейся на него, и взял курс на кладбище. Мысли о горячей бараньей похлебке делали его шаг на редкость энергичным. Конечно, если по уму, то возвращаться на погост не следовало бы, особенно после эксцесса на рынке, хотя, с другой стороны, местные картуши Бурова не впечатляли – так, босота, шелупонь, вульгарные ложкомойники. Право же, не стоит таких брать в расчет, если речь идет о дымящейся похлебке и мягкой, на лепных ногах постели. Номер их шестнадцатый.

Однако же на кладбище Бурова ждали не харч и койко-место, а крепкие, недобро щурящиеся исподлобья молодцы. Числом не менее десятка. Возглавлял их рябой, одетый так же, как и Буров, в малиновое, дядька. Только вот камзол у него был повнушительней, подлинней, аж до самой земли, да еще с капителью позумента и двойными строчками золоченых пуговиц. Сомнений нет – самый шик по местной уркаганской моде. В руке же рябой держал инкрустированную трость, да сразу видно, не простую, а с секретом. Как пить дать, в ней сидело фунтов тридцать отточенной стали.

– Бу-бу-бу, – резко, не по-нашему, спросил он у Бурова, в лающем его голосе слышалось возмущение: “Ты чьих будешь, смерд? Куда Гриню дел?”

Тут же, не дожидаясь ответа, он извлек трехгранный, очень похожий на огромное шило клинок, его недобры молодцы выдернули булатны ножички, и дело стало принимать для Бурова очень нехороший оборот. Одному против десяти выстоять проблематично. Да и судя по тому, как молодцы держали ножички, были они совсем не первогодки – не шелупонь, и не босота, и не вульгарные ложкомойники. Писари еще те, с практикой и со стажем. Однако делать нечего, на базаре тут не съедешь – взялся Буров за свой кошкодер да и начал выписывать им восьмерки, а сам пошел, пошел, пошел по кругу, стремительно смещаясь от центра к периферии. По вытянутой спирали, чтоб не взяли в кольцо. Только не так-то все просто – молодцы были начеку и не лыком шиты, а рябой так и норовил ткнуть своей рапирой куда-нибудь под ребро, и пришлось Васе Бурову несладко. Впрочем, и противникам его было не до смеха – один быстро успокоился с перерезанной глоткой, другой держался за распоротый живот, третий в прострации смотрел на окровавленную ширинку. Однако время работало против Бурова – когда-нибудь, как ни крути, он устанет, снизит темп, сделает ошибку и вплотную познакомится или с ножом, или с огромным шилом на элегантной рукояти. С дальнейшей перспективой быть изрезанным в куски. И сгинуть бы Васе Бурову, пропасть во французской стороне, если бы не вмешался его величество случай в лице, вернее в багровых рожах, двух пьяных, неизвестно откуда вывернувшихся похоронных дел мастеров. Пошатываясь, горланя что-то, они мотались меж могил, тем не менее крепко держа баланс и главные орудия своего производства. Лопаты! Господи, лопаты!!!

“Аллилуйя!” – Буров, возликовав в душе, разорвал дистанцию, в длинном кувырке выскочил из боя и, стремительно метнувшись к ближайшему могильщику, без зазрения совести позаимствовал у него лопату! Крепкую, с хорошо заточенным штыком и буковой, отполированной ладонями рукоятью. Практически ничем не отличимую от алебарды. Такая в умелых руках без труда вскрывает животы, разваливает черепа, отрубает конечности и срезает пальцы.

Что-что, а руки у Бурова были умелые. К тому же большая лопата была его любимицей среди прочего шанцевого инструмента. И началось. И очень скоро закончилось. Кому-то Буров прокопал колено, кому-то располовинил ступню, кому-то разрубил локоть, выломал плавающие ребра или сделал ямочку на подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиной в пару дюймов. Кое-кому повезло чуть меньше. Рябой главнокомандующий, например, схлопотал лопатой в пах, щедро, на полштыка и, скрючившись, перестал тыкать своим шилом. Да и дышать вроде тоже. Виктория была полной.

– Это вам, суки, за Бородино!

Буров глянул в спину ретирующемуся неприятелю, в количестве двух негодяев улепетывающему с поля боя, сплюнул, вытер кровь с порезанного плеча и подмигнул могильщикам, трезвеющим от увиденного.

– Спасибо, отцы! С меня причитается.

Потянулся к поясу и невесело рассмеялся – чертов кошелек, из-за которого, собственно, все и началось, пропал, сгинул куда-то во время боя. Ну да и ладно, фиг с ним. У рябого-то кошелек оказался повместительней, потяжелей, а когда Буров вытащил монету – не глядя, наобум, – и швырнул ее с ухмылочкой могильщикам, те, оторопев, протрезвели окончательно, разом поклонились и бросились бежать. Буров и не подозревал, что осчастливил их луидором <���Золотая монета крупного достоинства.> . Сейчас ему было не до подобных тонкостей – он слушал свой внутренний голос. А тот бубнил с маниакальной настойчивостью – ты, мол, как хочешь, а я сваливаю. И впрямь, нужно было делать ноги, пока сбежавшие негодяи не вернулись с подкреплением. Так что подобрал Буров трофеи, проглотил слюну, вспомнив вкус похлебки, да и подался с погоста вон. Несмотря на одержанную победу, настроение у него было так себе. Снова в ночь, в темень, в клоаку улиц. С пустым животом. Да, спасибо духам, удружили, ничего не скажешь. Нет бы куда-нибудь в Элладу, на юга, на берега Эгейского. А то – одно дерьмо, склизкие мостовые и социальные контрасты. И сплошная уголовщина. Вор на воре и вором погоняет. Криминал голимый, поножовщина и беспредел. И вот тут-то Буров дал по тормозам и неудержимо, распугивая поздних прохожих, залился гомерическим хохотом – ну, блин, и укатайка! Он торчит здесь, как тополь на Плющихе, в своем малиновом уркаганском клифте, с бабками, добытыми на мокром деле и с лопатой, липкой от мозгов, и переживает, блин, на морально-этические темы! Посланничек из будущего, продукт цивилизации. Явился – не запылился. Сам-то ничего, кроме как кровушку пускать, не умеет. А с другой стороны, с волками жить – по-волчьи выть. Тем более если ты красный смилодон. Плевать ему на эволюцию и на всякий там прогресс – один хрен, за двести или сколько-то там лет по сути дела ничего не изменилось. Во все века хомо сапиенсы были зверьми, что в восемнадцатом, что в девятнадцатом, что в двадцатом. Это у нас в крови, в хромосомах, в генной памяти – охотиться на себе подобных. За тысячелетия истории привыкли…

Тут послышался стук копыт, дробно загрохотали по булыжнику колеса, и, как подтверждение мыслей Бурова, нарядная, с панелями из полированного дерева карета наткнулась на положенное на мостовую бревно. Раздался треск, оба колеса с правой стороны отлетели, кучер заорал истошно, натягивая вожжи. Лошади, захрапев, послушались его, карета с креном, словно тонущий корабль, остановилась. А со всех сторон к ней, словно хищники к добыче, уже подтягивались люди с оружием – стремительно, сплоченной стаей. Только тени скользили по стенам домов да блестели в лунном свете кинжалы и шпаги. Вот остановились, выждали мгновение и, по знаку человека в карнавальной маске, кинулись вперед. Казалось бы, ничего особенного, вульгарный гоп-стоп, вооруженный грабеж. Банальнейшая уличная экспроприация экспроприаторов. Только что-то уж больно слаженно действовали нападающие, при близком рассмотрении совсем не похожие на разбойничков. Да и кучер, вместо того чтобы наделать в штаны, вдруг вытащил шпагу и начал защищаться, фехтуя со сноровкой дуэлянта. Странно, очень странно. А из кареты между тем раздались выстрелы – пистолетные, дуплетом и вразнобой, так что выпятилось, пошло трещинами толстое слюдяное окно. Затем резная дверца распахнулась, и навстречу атакующим, из коих трое уже растянулось на земле, бросился кавалер со шпагой. Он был высок, статен и одет необыкновенно эффектно – в длинный бархатный камзол с брандебурами <���Петлицы, обшитые шнуром.> , отороченный соболиным мехом, с кружевным жабо, выглядывающим из-под атласного жилета. Эфес его шпаги отсвечивал золотом и играл бриллиантами, рубинами и сапфирами, клинок же двигался с быстротой змеи, жалящей своих смертельных врагов. Однако не стать, не доблесть и не одежда кавалера вызывали неподдельное изумление – фехтуя, тот отчаянно ругался. По-черному, по-матерному, по-русски. Причем с морским уклоном, семиэтажно, словно заправский подвыпивший боцманмат. Ругань эта мигом пробудила в Бурове патриотизм, ностальгию и дружественные чувства – говорят, нет ничего приятней, чем встретить земляка на чужбине. А потому, долго не раздумывая, он сбросил свой камзол, взялся за лопату половчее да и ринулся в гущу боя, закричав пронзительно и громогласно. Помощь его пришлась как нельзя кстати – кучер, получив полвершка стали в шею, уже перестал хрипеть, статного же кавалера взяли в плотное кольцо и жизнь его повисла на волоске. Вот тут-то и пожаловал Вася Буров со своей лопатой. И пошел гулять острый штык по головам, ключицам да коленям, рассекая мышцы, травмируя суставы, разрубая хрящи и кости. Чай не шпажонкой какой дырки вертеть. Предводитель негодяев быстро понял это, когда бросился было на Бурова со своей вердюной <���Шпага, по сути рапира, с длинным клинком, способным скорей колоть, чем рубить.> . Миг – и шпага его оказалась прихлопнутой к земле, тут же на нее наступили тяжелым сапогом, а крепкий, не знающий пощады кулак въехал негодяю в физиономию. Да так что предводитель зашатался, упал, и слетела маска – веселенькая, изображающая Скапена <���Хитрый, плутоватый слуга, герой комедии Мольера “Проделки Скалена”.> . Буров успел заметить властный подбородок, орлиный нос, горящие глаза – неплохой образчик южной красоты, правда, щедро сдобренный кровью и соплями. Тут же к поверженному Скапену подскочили соратники, подхватили его под руки и потащили в темноту.