Сергей Сироткин - Путь. Книга 1

Основой практически всех наказаний была плоть, в которую насильно заключались души, и через неё испытывали ни с чем не сравнимую боль. Именно тела были клетками для пыток и истязаний, в которых обречённые постепенно превращались в безумцев, утрачивая собственное «я».

Спустившись несколькими уровнями ниже, моё внимание привлекла каменная аллея, по бокам которой стояли статуи, выглядевшие, как живые. Она извивалась подобно змею, и затем терялась в бесконечности. Статуи представляли собой различных существ из множества миров. Все их позы были разными, но в каждой читалась обречённость и немыслимая боль, с которой мученикам предстояло прозябать вечность. Вечность, заключённую в каждом мгновении, где они безвозвратно терялись. В их лицах читалось желание что-то сказать, а скорее, необходимость кричать от поглощающего их ужаса, но они не могли. Наверное, эта невозможность и была их наказанием. Только здесь, видя застывших и потерявшихся в своём внутреннем пространстве мучеников, не способных не то чтобы поговорить с кем-то, но даже издать стон от одолевающей тоски, понимаешь бессмысленность времени и его бесценность. Окунувшись в эти страдания, осознаёшь, что мгновение и есть вечность.

Опустившись на твердь уровня, я медленно пошёл вдоль застывших фигур. Я был уверен, что иду мимо тех самых мучеников, чьи души кричали в моём видении. Я подошёл к одному из окаменевших существ. Оно было высоким и стройным, стоящим на двух ногах. Голова была с высоким лбом и большими, без зрачков, глазами. На руках только по три пальца. Существо как бы закрывалось руками от чего-то, но выражение лица говорило о невозмутимости. Я дотронулся до его руки и резко отпрянул. Каменное изваяние было живым, а переполняющий его ужас, ударивший меня настолько остро и сильно, обжигал так, что из меня вырвался стон. Этот импульс боли открыл предо мной мир, в котором он жил. В нём он был творцом. Что-то постоянно придумывал и изобретал. Но однажды его творение могло бросить вызов богу того мира, в котором он жил. За это несчастного и сослали отбывать столь жуткое наказание.

Я настолько проникся к страданиям и тоске мученика, что не знаю, сколько простоял, глядя в его глаза. Как вдруг за спиной почувствовал чьё-то приближение и обернулся. Ко мне, извиваясь в пространстве, плавно приближалось нечто длинное, покрытое иссиня-чёрной чешуей. В сознании всплыло название этого нечто: дракон. Его лапы с внушительного размера когтями были прижаты вдоль тела. Гладкие перепончатые крылья немного расправились и неподвижно застыли. Пасть дракона была слегка приоткрыта. Из неё виднелись впечатляющие клыки. Но главной его особенностью были глаза. Как две бездонные пропасти, они олицетворяли саму Тьму. От взгляда холодело внутри. Остановившись, он замер и пристально посмотрел прямо на меня. На миг мне показалось, что в его глазницах что-то вспыхнуло и сразу потухло.

И со вспышкой создалось впечатление, будто каждая частичка моей ипостаси начала застывать, превращаясь в камень. Сознание хотело закрыть глаза или хотя бы смотреть в другую сторону. Силы стремительно таяли, будто их кто-то высасывал, и не было возможности даже прикрыть веки. В следующее мгновение внутри меня что-то взорвалось, и я ощутил невероятный жар. Это была лава, которая, наверное, после знакомства с ней каким-то образом стала неотъемлемой частью моей плоти. Мои глазницы наполнились пламенем, и из меня вырвался такой мощный рёв, что я сам вздрогнул от неожиданности.

Дракон отстранился прочь, внимательно меня осмотрел, только уже другим взглядом, и поспешил удалиться, поняв, наверное, что я не его жертва. Также плавно, как ни в чём не бывало, он поплыл дальше, вдоль аллеи каменных творений, которая убегала вдаль. Туда, где должен был находиться горизонт, но которого не было, да и не могло быть по причине бесконечности каждого круга ада. Я поспешил в противоположную сторону, подальше от этого места.

В дальнейшем я старался не приближаться к местам наказаний и наблюдал за ними на расстоянии, так как встреча с драконом Тьмы поубавила у меня сил. Они, конечно, быстро восстанавливались, благодаря лаве, которая была, как бездонная пропасть энергии, но терять их снова желания не возникало. Летая по кругам ада, я всё безразличней стал воспринимать чужую боль и со временем вовсе потерял интерес к всевозможным наказаниям, погружаясь в раздумья.

Столько мук и страданий по велению разума, чья ипостась оказалась сильней. И только! Разве, преступив закон, написанный кем-то, подобным тебе, но всего лишь сильным, является таким преступлением, за которое ты должен страдать и выносить столь ужасные муки вечно? И вообще, является ли преступлением твой поступок? Законы мира имеет право писать лишь тот, кто сотворил этот мир, и больше никто. Но если Создатель мира и не собирался писать закон, оставив этот удел самим жителям? Тогда понятно, почему они написаны самыми сильными существами миров. Ведь главный постулат при таком подходе – кто сильней, тот и прав. Остается лишь поставить под сомнение справедливость сильнейших богов. Могли же найтись боги, недостойные власти, что завладели ею только для того, чтобы править в угоду себе и во вред миру.

Взять это окаменевшее существо с его творением. Оно ведь не собиралось бросать вызов правящему богу. И только страх бога перед потерей власти стал причиной наказания несчастного.

Неспособность созданных законов соответствовать справедливости, которая и сохраняет равновесие, неизбежно приговаривает мир к уничтожению. Наверное, именно поэтому я чувствовал во сне боль миров, которые связаны между собой прочными нитями. Вся боль от страданий несправедливо осуждённых и обречённых на вечные муки в огненном мире. Наверное, необходимость возмездия за совершённое должна быть, и такое место, как ад, действительно нужно, но мученики должны быть наказаны беспристрастно. Иначе какой прок от многообразия истязательств? Да и вообще от царства мук и страданий, во главе которого воссел мой могучий брат.

Размышляя об этом мире, я вдруг усомнился, что эти мысли принадлежат мне. Уж больно легко и гладко они текли в сознании, приводя к выводу о несправедливости существующей системы наказания, словно их кто-то вложил в меня. Но, возможно, знаний, вложенных в меня Тьмой, было вполне достаточно, чтобы прийти к таким выводам. Не доверять матери я не мог. Причём, я вполне отчётливо чувствовал правоту выводов, и поэтому, отмахнувшись от закравшихся сомнений, решил возвратиться к Вельзевулу.

Всё сотворённое в огненном мире, да и он сам, питалось болью и страданиями, исходящими от обречённых. Ад, который не мог насытить свою прожорливую утробу, становился всё сильнее. Вельзевула вполне устраивало такое обстоятельство дел, и всё, чем он занимался, как я думаю, так это наслаждением силой, вливающейся в него через лаву, которая являлась ему плотью. Но всё же он был чем-то недоволен и старался скрывать недовольство. Я это чувствовал, находясь даже на расстоянии от него. Огненный мир был пропитан скрытым недовольством хозяина. Поэтому, возвратившись обратно в огненный зал, я позволил себе расспросить об этом брата.