Дария Беляева - Где же ты, Орфей?

— Ну разрешение. Ну вечером. Ну ясно. Ну да. Ну.

Мы, люди, употребляли бесполезные слова, однако не так часто. Казалось, если уж Семьсот Пятнадцатая вспоминала о словах-паразитах, она старалась взять от них все.

— Да, может Первая не сразу примет нас, — продолжал Полиник. — Но Эвридика никуда не спешит. И она терпеливая.

Я поняла, на что Полиник намекает. И хотя я боялась гулять с Принцессой, их уход подарил бы мне попытку добраться до дневника. Я закивала.

Семьсот Пятнадцатая раздумывала с полминуты, затем ударила меня.

— Люди — агрессивные, — сказала она. Мне стало больно и обидно, но я постаралась этого не показать.

— Вот и познакомились, — быстро сказал Полиник. — Что ж, Эвридика, подождешь нас?

Я забыла о боли и обиде, потому что мне показалось забавным, как Принцесса боится маминого гнева. Монстры из черного Космоса, из внешней тьмы, почти равные богам, тоже отпрашивались у родителей. Я проводила Полиника и Семьсот Пятнадцатую до двери. Она шла неуверенно, и мне все время казалось, что сейчас Семьсот Пятнадцатая передумает. Полиник пытался поддерживать ее, но она била его по рукам, как трехлетняя девочка, пытающаяся сделать все самостоятельно и раздраженная тем, что мир ей не покоряется.

Надо же, думала я, какая она агрессивная. Сто Одиннадцатый, к примеру, очень спокоен. Интересно, это потому, что она — девочка, или потому, что она Принцесса, или потому, что она так видит нас, людей?

Ни один из этих вопросов не получил своего ответа к тому моменту, когда за Семьсот Пятнадцатой и Полиником закрылась дверь. Я осталась одна в их доме. Вернее, в доме Леды. Я метнулась к комнате, где была Ио, прошептала:

— Они ушли! Только, может, покажешь альбом? Просто он нам правда нужен, и...

Когда я открыла дверь, то едва не ударила ей Ио. Вернее, ее тело. Вернее, все-таки Ио. Она не упала, но сползла по стене вниз, наверное, поэтому Семьсот Пятнадцатая и остановилась у двери. Ио сумела не выдать себя, но, кажется, на этом ее силы кончились. Пятно на ее бедре стало шире и больше. Я склонилась к ней и почувствовала, что она дышит. Рот ее был приоткрыт, словно она спала. Но ее короткая передышка слишком легко могла стать вечным покоем. Я сняла с себя ожерелье и повесила на нее. Так у нас будет чуть больше времени.

Я не знала, что буду делать, но была твердо уверена в том, что бег до аптеки не только взбодрит меня, но и, усилив кровообращение, приведет к каким-то выводам. За одним действием неизбежно последует другое. В аптеке лекарства, а лекарства — это жизнь (у некоторых производителей даже слоган такой). Эту мысль я додумывала уже выбежав за дверь. Я надеялась, что Полиник и Семьсот Пятнадцатая ушли далеко, не хотелось бы встретиться с ними, а то Семьсот Пятнадцатая подумает, что мне настолько не хочется гулять.

Еще она подумает, что мы очень подозрительные.

И увидит Ио.

Странно, я совсем не испугалась. Мне нужно было спасти человека, а я не боялась.

Сердце стало таким большим, что, казалось, больше ничего в моем теле не осталось. Оно билось на кончиках пальцев и лезло в горло. Я знала, что Ио дождется меня, знала, что пока у нее на шее мое ожерелье из подкожного жемчуга, она не умрет.

И все-таки я бежала. В конце концов, я в первый раз по-настоящему могла помочь кому-то. В аптеку я ворвалась через десять минут, хотя должна была оказаться в этой точке пространства почти вполовину позже. Я сощурилась от яркого света и все поняла.

Яркий свет, свет как в больнице. Нужно было позвать врача. Только для начала, раз уж я сюда пришла, стоило купить искусственной крови, антисептиков и всего того, что может пригодиться человеку, у которого дыра в ноге.

Я попыталась сделать вид, что ничего не происходит.

— Эвридика? — спросил Менелай. Столь ранний час в аптеке проходил скучно и долго, и Менелай явно искал, с кем бы посплетничать. Это был добродушный, старый человечек, крохотный, зато с большой бородой. Он носил очки в овальной оправе, похожие на две серебристые капельки из-за крупных линз.

— Здравствуйте! Прошу прощения!

Я хотела с порога сказать, что мне нужно, но не решилась. Быстро прошла мимо длинных стеллажей с лекарствами, к прилавку. Аптеки очень любил Орфей. Ему нравились ряды белых пачек с яркими буквами на них, латинские названия, соотношения рисков и выгод, и мерзкие вкусовые добавки, которыми пресекали горечь, такие беспардонно химически малины и апельсины.

Орфей любил все штампованное, все, имевшее формулу, все, что можно было повторить. Он часами мог разглядывать покрытые фольгой блистеры. Ему нравились вещи и пространства со множеством выемок, те, которые обычно вызывают отвращение. Орфей называл это порядком.

Когда мы были маленькими, Орфей любил ходить в аптеку просто так. Мы покупали леденцы с медом, спасающие от боли в горле, и Менелай, тогда еще молодой, рассказывал Орфею про все таблетки. Он доставал пачку за пачкой, как тома в библиотеке, и рассказывал столько, что они и казались книгами. Менелай говорил:

— Станешь провизором, если не выйдет с музыкой. Уж я о тебе похлопочу.

Орфей был гордый, он вскидывал голову и говорил:

— Я создам идеальную гармонию и научу всех людей создавать что-то прекрасное.

Менелай только посмеивался. Тогда борода у него была еще не седая. Он чесал ее, наблюдая за тем, как Орфей называет аналоги препаратов и совмещает их. Орфей воспринимал это как пример, простейшую комбинаторику. Таблетки были просто кубиками, которые Орфей переставлял. Это был его особый интерес.

Я скучала и писала о том, как красив и безжалостен свет люминесцентных ламп, а все бальзамы для губ пахнут розами и клубникой, но все больше — воском. Аптека была для меня холодным местом, супермаркетом, где покупают не еду и бытовую химию, но избавление от неимоверных страданий. Если аптеку персонифицировать, получилась бы женщина с ледяным, механическим голосом, делающая все, что нужно, но не чувствующая ничего. Такая медсестра с эмоциональным выгоранием. Я писала и о ней. Вокруг пахло так горько, и я думала о джунглях и хине, которую пили бредящие от малярии солдаты. Здесь ко мне приходило столько идей, очень вдохновляющее было место, хотя и неприятное.

А если смотреть в начищенные квадраты кафеля, можно было увидеть саму себя, расплывшуюся в невнятное пятно. Это был полезный опыт. Если бы я только вспомнила, о чем говорили Орфей и Менелай, пока я водила ручкой в тетради, можно было бы спросить конкретные лекарства.

Но их голоса были для меня смутным потоком, единственными, повторяющимися нотами в симфонии образов, взвивавшихся в моей голове.

Если бы я только знала, что Орфея не будет со мной так скоро, я бы, пожалуй, запоминала каждую его фразу, чтобы он звучал у меня в голове, и все дни без него не казались пустыми. Вот бы положить под язык таблетку, и все вспомнить.