Народные сказки - Саамские сказки

— Мама, мама, бабушка с дедушкой идут!

Ну, и дочь средняя из вежи вышла к отцу и матери навстречу, а рука-то наполовину отгрызена. Ну, поздоровались они, отец и мать в вежу взошли.

Наготовила дочка еденья и питенья, и стали они есть и пить. Ну, солнце закатилось, зять толстым человеком в вежу вошел. Поздоровались. Вместе сели и угощались разной рыбой и наедой, и спать повалились. Утром, встав ото сна, поели и попили, с дочерью и зятем попрощались и домой пошли.

Вернулись домой, пожили недолго — к Мяндаш-зятю направились. Идут, пришли к веже; Мяндаша дети, Мяндаш-парнь, все мальчики, один к одному, увидели их и закричали:

— Мама, мама, дедушка с бабушкой к нам в гости пришли!

Мяндаша жена из вежи наружу вышла, а сама-то одета в суконное платье, длинное и черное, гладкое платье. Отец с матерью поздоровались, она их в вежу ввела и начала готовить питенье и еденье.

Вот и солнце закатилось. Тут чистые двери открылись, Мяндаш свежего мяса положил, внутрь вежи заглянул и увидел, что тесть с тещей у него в гостях. Мяндаш в вежу вошел человеком и перед тестем и тещей пригожий предстал. Поздоровались. Мяса свежего, мясного отвара поели, попили и спать повалились. Утром, встав ото сна, зажили. Мяндаш-зять охотиться ушел. Бабушка сплела красные ошейники для каждого внучка и повязала им на шеи. Внучки играли в этих красных ошейниках, и все было хорошо.

Жили и жили. Мяндаш-зять домой возвратился оленем с рогами красивыми, а в дом войдя — человеком, и спали ночь, а утром, встав, старик и старуха назад, домой, отправились, в свою вежушку. А Мяндаш-зять их не пускает, оставляет здесь в его доме жить.

Старик один ушел. Что было добра, что было живота, у себя дома собрал и назад вернулся. Ну, и стали жить.

Жили, жили. Старуха стала браниться, что не по ее обычаю здесь поступают: постель мокрую после сна детей надо сушить, а не выбрасывать в воду. Жили, жили, и Мяндаша жена послушалась мать — положила мокрую постель на дверь, сохнуть на солнце. И забыла. Солнце закатилось. Мяндаш вернулся домой, к дверям вежи подошел, а на них постель положена сохнуть, от нее кислый запах детский исходит. Мяндашу этот запах в ноздри ударил, ему уши стянуло назад, он чихнул, а обернуться не мог, не мог он принять человеческий облик.

Мяндаш воскликнул:

—- Зачем положили постелю сушиться? — и побежал в лес, в тундры побежал...

И все дети, все Мяндаш-парнь, ребятки его, все за ним побежали один за другим.

И даже самый маленький, тот, который на коленях у матери был и грудь сосал, и тот встрепенулся, в теленочка-сосунка превратился и побежал за ними вослед.

Мяндаш-каб осталась одна, вскочила, за ним метнулась, маленького зовет к себе на колени, домой к себе зовет:

А Мяндаш-парнь отвечает ей:

Тогда ответила мать:

Супруга Мяндаша, Мяндаш-каб, осталась одна. И стала жить, и замуж вышла. Замуж вышла — не живет, а плачет,— своего Мяндаша вспоминает.

Мяндаша вспоминает — песню поет:

Однажды спала Мяндаш-каб, и приснился ей сон. Мяндаш приснился, привиделся ей Мяндаш мужем. Он сказал ец ласковым голосом:

Утром встала Мяндаш-каб и научила мужа велению Мяндаша.

Муж послушался. Он пошел на то место и подстрелил дикого оленя. Добыл и принес свежее мясо.

И стали жить. И муж стал хорошо промышлять.

Ну, и стали жить, а теща бранит дочку, зачем она не сушит постелю, а бросает в проточную воду. Послушалась дочь своей матери, положила шкуру сушиться на солнышко, а сама ушла в вежу. Солнце закатилось. Женка из вежи на улицу вышла, чтобы шкуру прибрать, а постели-то нет!

Невесть куда делась постели!

И старый Мыхкал сказал мне:

— Петь-то уж я не буду,— и он начал петь дрожащим голосом, про себя, чтобы вспомнилось; заметив, что рука моя потянулась к карандашу, он отрицательно покачал головой и перешел на сказ:

— Слушай, тебе сказываю, а не карандашу!

Мяндаш-хирвас сел на задние ноги и молился о своем. И к нему, к хирвасу, пришел охотник и сел против него. И они стали разговаривать.

Мяндаш укорял человека, он напоминал ему, как он, Мяндаш, научил его охотиться на дикарей, как научил прятаться за кусты, рядиться в еловые ветки, и надевать на себя оленьи рога, и за камень хорониться — не был бы виден охотник дикарю. И не он ли, Мяндаш, вложил в руки человека лук, на прокорм его жены и детей? И дал великий завет: в хирвасном стаде, в осеннем стаде диких оленей, убивал бы только одну важенку на прокорм семьи, но не больше того, а на хирваса осеннего стада — запрет... [12] Убить хирваса в осеннем стаде — значит оставить стадо без производителя.

— Так я учил, и это было ведомо всем!

А теперь хитер стал человек: ложится на землю, ползет на животе и нападает неведомо откуда, и выстрелы гремят с разных сторон. Дикари слышат гром, но неведомо, откуда посылает его человек. Мы боимся кормиться, мы жить боимся. Теперь охотники добывают и одну важенку, и другую, и много берут сразу в один день удачной охоты. И хирвасов бьют, даже в осеннем стаде! Так ли я учил тебя, небесное отродье?

Охотник же засмеялся. Неразумен душою, он стал похваляться своею хитростью, своею удалью и удачей, своим умением нападать и прятаться.

На это Мяндаш сказал:

— Теперь, когда ты перестал жалеть хирвасов и важенок, Мяндашевых детей, придет время — и не станет охоты на дикаря!

И Мяндаш повторил тому человеку: