Джоэль Харрис - Литературные сказки и легенды Америки

— Таково мое желание, — сказала она.

Он охотился. Такой охоты не видывали в деревне. Он смеялся и кричал. Никогда мужчина не смеялся веселее и не кричал громче, оттого что жизнь плескалась в его жилах. Он боролся с другими мужчинами, твердо стоя на коротких ногах и напрягая все силы в руках, и ни один мужчина не мог его одолеть. Когда в деревне устраивали скачки, он ехал на своем пятнистом пони. Никогда мужчина не ездил так бесшабашно, не заботясь, проиграет он или победит, лишь бы ветер хлестал в лицо и жена смотрела на него. Он охотился, и смеялся, и играл, и любил, и жизнь была прекрасна.

Но жизнь состоит не из одной лишь охоты, смеха, игры и любви:

Старый глашатай выкликал имена. Имя Медвежонка прозвучало среди них. В назначенное время вошел он в жилище Желтой Луны. На нем была прекрасная рубаха, которую сшила мать Желтой Луны, приходившаяся ему тещей, и которую он принял по обряду очищения дымом душистых трав. Но на губах его не было смеха. Он сел на указанное место. Первое слева от Желтой Луны. Самое почетное. Ему поднесли угощенье, и он ел как все. Он закончил, кончили и они. И вытерли руки.

Желтая Луна достает ритуальную трубку. Он набивает ее табаком, хорошо смешанным с толченой корой красной ивы. Сверху присыпает табак толченым кизяком — таков обычай его клана.

— Друзья, мой отец умер в земле кроу. Военный отряд, который он повел туда, не добыл лошадей. Я задумал теперь повести военный отряд против кроу и взять много лошадей. Я спрашиваю, пойдете ли вы со мной.

Желтая Луна указывает чубуком трубки вверх, на небо, где живет Химмавихийо, и вниз на землю, где обитают Майюны, и в четыре главные стороны. Он зажигает и раскуривает трубку. Передает трубку Медвежонку, сидящему слева, па самом почетном месте.

Медвежонок держит трубку согласно обычаю. Он сидит неподвижно, уставясь в землю. Он не поднимал глаз с тех пор, как принесли трубку. Не поднимает он их и теперь. Великая скорбь наполняет его. В дыхании, исходящем из его груди, послышался чуть ли не вздох. Он передает трубку дальше, не затянувшись:

:Он странный, не такой, как все, и мне не нравится эта странность, эта разница. Он мне зять, и я скорблю о том, что я сделал для своей сестры. В нем причина, что у меня мало лошадей, что в жилище моем нет теперь многих вещей, которые водились здесь раньше. И все же это поправимо. Он сильный охотник. Добрый воин. Он может пробраться в землю врагов незримо, как тень. Может, когда необходимо, бороться, как большой гризли. Он мог закурить трубку, и другие, увидев это, закурили бы тоже. И все же он передал трубку, не затянувшись. Он лишь наполовину мужчина. Больше я не войду в его жилище. Чему верить? Он утверждает, что прошел через землю кроу, и вошел в поганое место, что кости — это кости отца Желтой Луны. Он сказал так Белому Волку, и Белый Волк рассказывал нам это не один раз. Это добрая повесть, которая приносит честь нашей деревне. Когда Медвежонок рассказывал это Белому Волку, он потирал трубку руками. Он указывал на вигвам зачарованных стрел и говорил: «О стрелы, вы слышите меня, я совершил это». Человек, который так поступает, не может лгать. И все же: И все же он передает трубку войны, не затянувшись. Больше мы не станем слушать его повесть:

— О барсук моего каньона, я не забыл тебя: О Майюны стен той клетки, что была доброй клеткой, вы зовете меня из холмов через широкую равнину: О молодой бык, что стал теперь старым быком, ты щиплешь добрые травы у нашего потока, мир царит в том месте, что принадлежит нам и куда не найдет дороги ни один человек:

— Но Желтая Луна — мне брат. Он тебе шурин. Между вами было уважение, какое испытывает мужчина к мужчине, и ты сгубил его.

— О жена моя, ты слышала. Ты сидела у жилища старца и готовила похлебку, ты слышала, что он говорил. Неправильно, чтобы человек поступал так, как, он в сердце своем знает, было бы дурно.

— Я слышала, но не понимаю. Почему твое сердце должно велеть тебе идти против обычаев твоего, народа? Идти с боевым отрядом нелегко. Но таким путем добывает мужчина честь себе и своей семье.

— Это не мой путь. Мое сердце говорит это, но у меня нет слов, чтобы сказать почему. Один человек не может изменить племя или даже деревню. Я уйду из этой деревни. Я уйду.

— И куда ты пойдешь? Везде будут деревни. И всегда одинаковые. Глупость напала на тебя. Тебе в глаза слишком долго светила луна, и твой ум:

— Остановись, жена, я печалюсь, как печалишься ты. Но я уйду в место, которое принадлежит мне, куда привел меня дух старца, что был тебе прадедом, когда и голодал. Там много еды — хватит навсегда. Там течет чудесный поток, который не мельчает в теплое время. Там есть укрытие от зимних метелей. Такое место, куда никогда не придут враги, чтоб причинить человеку зло и отнять у него то, что не принадлежит им. Это хорошее место. Мое место, и я уйду туда. Но жизнь моя лишится света, если ты не пойдешь со мной.

— Зазвучит ли от этого вновь смех на губах моего мужа?

— На моих губах зазвучит смех.

— Заблестят ли от этого вновь его глаза, засияют ли они мне и всему, что его окружает?

— Они заблестят и засияют.

— И будет он от этого всегда с нетерпеньем тянуть ко мне ночью руки, полные сокрушительной силы?

— Будет.

— Я пойду.

Край плоскогорий у пограничья выдержал все. Выдержал натиск перемен медленно ползущих геологических эпох и беспорядочных, поверхностных перемен эпохи человека, зафиксированной в календаре. Покоится вдали, не потревоженный изнутри, край плоскогорий и высоких гор, что питает далеко бегущие реки, которые, соединяя свои воды, образуют широкую Миссури. Там проходит тропа, по которой шел Медвежонок на запад, вдоль реки Шайенн, а там на север и опять на запад вдоль северного рукава, известного под названием Белль-Фурш. Вдоль одного из притоков тропа заворачивает на юг и уходит вверх, в Черные Холмы, которые вовсе не черные, да и не холмы, а могучие горы, и ведет к каменному обрыву, за которым лежит его каньон.

Тогда каньон был хорошим местом. Это и сейчас хорошее место. Он лежит в стороне от дорог, прорезающих горы, и городов, оседлавших низины или повисших на склонах холмов. Каньон мало изменился. Он покоится в тиши под тем же небом, и четыре времени года проходят над ним той же бесконечной чередой.

Сиу и их союзники из других племен не вошли в каньон, когда отступали в эти холмы от теснившего их белого человека. Каньон оказался бы ловушкой, где их настиг бы прицельный огонь любого врага, какой бы ни появился.

Не потревожили его и нахлынувшие затем в горы рудокопы. Тут не видно нанесенных ими ужасных шрамов: ни разрытой земли, ни взорванных скал. Ни внизу, ни вверху, где поток легкодоступен, не обнаружилось следов золота, и рудокопы прошли мимо.