Душица Миланович - Пир князя Владимира

– А твои родители… что с ними случилось?

Мгновение неловкости, засыпанное пеплом воспоминание об утрате… и прощение в голосе.

– Страсти, должно быть, жизнь их развела… Каждый пошел своей дорогой, не оглядываясь, еще когда я был маленьким. И теперь они где-то… каждый в своей жизни.

Ей представился мальчик, гордый и твердый, накрывшийся с головой одеялом и глотающий в темноте слезы; ему некому пожаловаться на несправедливость, а ведь ребенку так легко нанести боль даже случайно; расти всегда больно, кожа становится тесной и лопается, если ее не загладить любовью, остаются шрамы. Ее голос угас до шепота.

– Как ты это переносил? Трудно было? Мать – это всегда любовь и утешение. Тебе ее не хватало?

– Оставь…

Дохнул ветер и засыпал их сухим, игольчатым, белым.

– Я сразу догадалась, что ты художник, когда ты принес эту картину. Но как ты смог?.. Ведь это же я на ней…

Теперь он обвил ее шарфом вокруг талии и пытался завязать его бантом, но этому мешала толщина ткани. Руки художника завершили ряд ловких движений магическим сплетением пальцев, которого она не успела заметить, и все-таки завязали шарф узлом.

Он играл с ней, словно его забавляет ее серьезность. «К чему ей что-то рассказывать, – думал он. – Поймет и сама, если еще не поняла…»

– Эх, как… Картины задают вопросы, но они же дают ответы тому, кто умеет видеть.

– А ты веришь, что я могу видеть?

– Сама знаешь. А ты можешь?

– Трезубец на картине, он что значит?

– Трезубец? Отец мне сделал такую деревянную игрушку, когда я был маленьким. Я долго берег ее, а когда она сломалась, начал ее рисовать. Это осталось у меня как своего рода связь с отцом…

Среднего роста, она была ему до плеча. Его волосы, по воле ветра, упали на глаза, и он, так как руки его были заняты, отбросил их движением головы. Это резкое движение позволило ей снизу заглянуть ему в лицо; над короткой рыжей бородой синели глаза, в них была улыбка. Она ответила:

– Да, я могу видеть.

Большие окна на скосах крыши, наполовину обращенные в небо, в любую погоду пропускали в его студию достаточно света. Яркого, с теплыми красками или приглушенного, тенистого. Каким был свет, таким он и переносил его на свои рисунки и картины.

Каждый день для него начинался по-новому. Он захватывал волны широкими и сильными движениями, от плеча, а трепетание – быстрыми, короткими рывками кисти руки.

Дерево, вода, камень.

Дуб. Полнокровный, в напряжении своего долголетия, в котором он властвует над пространством; или зрелый, сухой, при смерти, сопротивляющийся исчезновению знаниями, что скопились в нем за века, которыми он вместо пересыхающих соков питает скудную листву. Один, единственный. Или в диалоге с человеком. Один дуб и один человек, на встрече времен.

Вода. Вездесущая, живая, густая, как кровь, прозрачная, как слеза. «Как женщина», – иногда говорил он, когда она от него ускользала и причудливо завихрялась. И уже при следующем движении кисти очаровывала кроткими волнами и хрустальными каплями. Источники, водовороты, широкие заливы, тихие бухты, водопады… Вода самодостаточна, она наполняет собой картину так же, как весной выходит из берегов.

И камень. Начало и конец. Камень – это хранитель.

Он изображал и женщин, пригрезившийся ему образ завораживал с такой силой, что, казалось, таяли краски. И так до встречи с ней, когда неизвестность превратилась в надежду на возможность решения.

Закончив занятия с учениками, он сразу скрывался у себя в студии. Работал много, спал урывками. Ночь не приносила передышки, она открывала новые пространства, уводила его в скитания, из которых он возвращался опустошенным, а его ступни горели так, словно он передвигался по огненным тропам. Он искал.

Отдыхал он по-своему, стоя перед мольбертом, с напряженными мышцами, вытянутой шеей, поднятым подбородком. Весь как сжатая пружина, только руки свободно опущены вдоль тела, а освобожденные мысли разлетаются в разные стороны, словно пчелы в поисках меда. Возвращались они к нему отяжелевшими, плодовитыми, и он после паузы, короткой или более длинной, продолжал работу.

В углах студии, накрытые белой бумагой, тонкой как паутина, и отзывающейся на малейшие движения воздуха, прятались картины, которые он никогда не выставлял. Хоть и участвовал во многих выставках в Белграде, по всей Сербии, за границей, была у него серия картин, которые он берег от чужого взгляда. Они были давними, и каждая из них рассказывала какую-нибудь историю. Пока он над ними работал, ему казалось, что он читает таинственную книгу, переводит знаки и складывает из них картины. Он чувствовал, что их предназначение особое, и ждал, когда поймет, в чем оно состоит.

Он должен был запастись терпением.

Понимание запаздывает именно тогда, когда мы несемся за ним вскачь.

– Что это у тебя на плече? Крыло какое-то?

– Ну, иди ко мне, ты же не для того сняла с меня рубашку, чтобы пересчитывать на мне отметины?!

Рубашку в мелкую сине-бело-желтую клетку каждый из них ухватил за свой рукав, но никто не тянул. Так и продолжая за нее держаться, она зашла ему за спину и провела рукой по его плечу, изучая и наслаждаясь одновременно.

– Можешь одеваться. Я все увидела.

– В каком смысле – одеваться? Даже не подумаю! Я собираюсь и остальное снять!

– Не глупи. Нас ждет работа.

– Ты слишком много говоришь, а я без рубашки… И о чем ты говоришь? Если хочешь, можем попробовать сделать сейчас ребенка, я не против. Но предупреждаю, он будет похож на меня, так что подумай…

Шутит, поняла она, чтобы помочь ей сгладить наметившуюся неловкость.

– Не издевайся. У меня для тебя есть подарок, не совсем обычный, но тебе понравится.

– И у меня для тебя кое-что есть. Давай, сначала ты.

С ее ладони блеснул свет, померцал немного и исчез, и они увидели серьгу, в центре которой краснел рубин, а по бокам от него приглушенно светились невинной белизной две жемчужины.

– Это мне? А что я буду с ней делать, вот уж действительно необычный подарок…

– Узнаешь, что делать, когда она будет у тебя в ухе. И не волнуйся, она мужская.

– Я вижу, что это настоящая драгоценность, но я не ношу украшений. Да у меня в ухе и дырки нет. Ничего не выйдет.

– Возьми и не волнуйся. Бабушка уверяла меня, что, по преданию, единственная угроза для этой серьги – злобный человек, слепой на один глаз… Рассказывают, что из-за бельма он похож на привидение, вот уж не хотелось бы мне с ним встретиться, даже в рассказе… Она твоя.

Подошла к нему и так же неторопливо и с улыбкой, как однажды он засунул ей под футболку голубя, приложила серьгу к его уху. Ей показалось, что серьга была здесь всегда.