Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

К северу от Крита у меня есть маленький островок, который окружает только открытое море. Мы с Пирифоем привыкли заходить туда за водой или чтобы чинить корабли, а иногда даже прятали добычу до поры, когда можно будет доставить ее домой. Мы устроили крохотную крепость, а в ней поставили дом, за которым следили одна или две из постаревших пленниц, к которым мы еще питали симпатию.

Туда-то я и велел доставить меня, когда почувствовал себя лучше. Там я и лежал целыми днями или сидел, если меня сажали перед невысокой стеной с фиговым деревом за ней, против ворот с квадратиком моря. Женщины кормили меня, содержали в чистоте и ухаживали, как за младенцем. Час за часом сидел я, глядя, как птица расклевывает фигу, или следил за далеким парусом и обдумывал, как удержать врагов в страхе передо мной, пока не придет пора умереть. Да, дитя во мне ожидало няню с горшком или губкой. Но царь думал. Полученный от бога удар не сломил его. Царь пережил во мне воина, любовника, борца и певца… Он сделался Тесеем.

Как я уже сказал, на острове было золото и лодка, с которой могли управиться мои люди. Я послал воинов за припасами, не зная, увижу ли их снова. Зачем людям держаться возле того, кого оставили боги? Но они вернулись с припасами на всю зиму. Четыре долгих года жизнь моя была в их руках. Мне сказали, что один из них предложил друзьям: «Заберем себе золото и узнаем у него, где находится все остальное; больного нетрудно заставить заговорить. А потом убьем Тесея и получим за весть добрую плату от Идоменея на Крите». Я выяснил это, когда утомил всех расспросами о том, куда подевался этот человек. Потом они показали мне его могилу.

Придумав, что делать, я послал корабельного запевалу, быстрого умом искусника-арфиста, назад в Афины с письмом, запечатанным моею печатью. В нем говорилось, что, получив предзнаменование, я спустился в тайное святилище в недрах земли, чтобы получить очищение у Матери Део, которой нанес оскорбления. Я вернусь домой наделенным удачей и погублю моих врагов; тем временем пусть совет правит, соблюдая законы, чтобы дать мне по возвращении полный отчет. Я велел своему посланнику направиться кружным путем, почаще менять корабли и войти в Афины с севера. Он не должен знать святилище, в котором я очищаюсь; если будут настаивать, пусть скажет, что расстался со мною в Эпире. В тамошних горах много пещер, которые, как утверждают, спускаются до самого царства Аида. Он отправился с поручением, исполнив его в точности; я честно расплатился с ним. Ни один из этих одиннадцати мужей – даже сыновья их сыновей – не знали потом, что такое нужда.

Не важно, решил я, проглотят ли афиняне всю мою историю целиком. Довольно будет уже и того, если они решат, что я просто уехал по своим делам и вернусь, когда придет время.

Женщины хорошо ухаживали за мной… Добрые души, я думал, что предоставляю им убежище для мирной старости, не зная еще, что оно потребуется и мне самому. Они нашли на островке колдунью, которая каждый день приходила растирать мой омертвевший бок маслом и вином; она говорила, что без этого плоть засохнет. Старуха эта знала повести берегового народа, восходящие ко временам титанов, к началу жизни людей на земле. Подобно ребенку, я никогда не отпускал ее без нового сказания. Я еще не привык сидеть – только когда обдумывал, что делать дальше. Иногда казалось, что день никогда не кончится, но приходила ночь, а я все лежал, разглядывая звезды, и считал остающиеся до утра часы.

Я вспомнил всю свою жизнь, ее хорошие и злые часы; думал о богах и судьбе… о том, какую долю души и судьбы человека творят они и какая часть выпадает в удел ему самому. Что случилось бы, если бы Пирифой не явился ко мне, когда я уже собрался отплыть на Крит? Каким я сделался бы тогда? Какой сын мог бы родиться у меня на Крите в годы, отданные Ипполите? Или о том, что случилось бы, если бы Федра завопила свое «Насилуют!» в день, когда рассудок мой был бы свободен от вызванной землетрясением дурноты? Но я, увы, крик этот уже слышал. Судьба и воля, воля и судьба, они как земля и небо порождают зерно, и человек, вкусивший испеченный из него хлеб, не знает, вкус чего ощущает в первую очередь.

Однажды утром, когда я провел на острове месяц – а может быть, и целое время года, – сон оставил меня на рассвете. Петухи уже пропели, и темное море отделилось от светлого неба. Мысли мои обратились к прошлому – играм с быком или какой-то полузабытой войне, – когда постель моя дрогнула, и чаша упала со стоявшей возле нее стойки. Дом наполнили голоса пробудившихся людей, взывающих к колебателю земли Посейдону. Вновь заорали петухи, я вспомнил, как шумно они вели себя только что. Им бог послал предупреждение; им – но не мне.

Тут я понял, кто поразил меня и почему. Бессмертные справедливы, их не обманешь. Он сам отверг собственного сына, как и я моего.

Одна из женщин явилась, чтобы проверить, все ли в порядке со мной; она подняла чашу и ушла. Когда все успокоилось, я приподнялся на своей здоровой руке и поглядел на стол в противоположном углу. На нем остался нож, которым резали мою пищу. Я подумал, что, скатившись с постели, наверно, сумею до него дотянуться. Земля устала от веса моего тела, она уже слишком долго носит его. Пытаясь повернуться, я поднял правой рукой левую руку – чтобы изменить ее положение. Однако, поглядев на пальцы, заметил, что они шевельнулись… чуть-чуть, но тем не менее они распрямились, покоряясь моему желанию, и вновь сжались. Я прикоснулся к ним, прикосновение было едва ощутимо, но тем не менее жизнь возвращалась в мое тело.

Солнце вставало. Я подумал об Афинах, обо всем, что построил там. И сказал:

– Мое! – хотя дар бога оставил меня. Поэтому я остался жить.

Времена года сменяли друг друга. Неторопливо, месяц за месяцем, жизнь втекала в мои омертвевшие конечности, словно соки в засохшее дерево. Я начал чувствовать и двигаться, но силы вернулись не сразу. Сперва я смог встать, опираясь на плечи двоих мужей, потом только одного, потом начал держаться за спинку кресла, но ходить вновь научился лишь через год. Но и то подволакивая ногу – как и теперь.

Однажды весной я попросил женщин подровнять мои волосы и бороду и принести зеркало. Я увидел, что постарел на целое десятилетие, голова моя побелела почти целиком, уголок левого глаза и рот слева клонились книзу, отчего выражение сделалось кислым. Но люди должны были узнать меня. Почувствовав силы, я взял посох и сам вышел на солнце. Появление мое люди приветствовали с радостью.

Тем вечером я послал за Идаем, что всегда стоял у прави́ла, и сказал ему:

– Скоро мы поплывем домой.

– Самое время, владыка, – ответил он.

Я спросил, что он хочет сказать; он ответил, что слыхал о том, что в Афинах неладно. Однако вести эти пришли от невежественных селян, которые ничего не знали точно.