Майкл Панке - Выживший: роман о мести

Где-то резко заржала лошадь. Фицджеральд глянул было и тут же прищурился: утреннее солнце отражалось в реке, вода сияла, как живой поток сплошного света. За пляшущими сполохами Фицджеральд различил фигуры конных индейцев.

Он тут же рухнул плашмя и прижался к земле, лихорадочно соображая, успели его заметить или нет. Два-три коротких вдоха – и он осторожно пополз к низкорослому ивняку, единственному укрытию. Где-то вновь заржал конь, однако стука копыт не последовало. Фицджеральд проверил винтовку и пистолет – оба заряжены, – снял волчью шапку и поднял голову, пытаясь сквозь ивовые ветви разглядеть другой берег.

Индейцев было пятеро. Четверо стояли неровным полукругом, пятый в середине лупил хлыстом заартачившегося пегого. Возня с конем явно занимала всю четверку, кто-то смеялся.

На одном из индейцев красовался полный воинский головной убор из орлиных перьев, и даже с двухсот ярдов Фицджеральд разглядел ожерелье из медвежьих клыков и шкуру выдры на заплетенных косах. Трое с ружьями, двое с луками, никакой боевой раскраски – наверняка охотники. Племя Фицджеральд не определил и не очень-то старался: всех местных индейцев он загодя считал врагами трапперов. И хотя из ружья его не достанут – слишком далеко, – однако стоит им подойти ближе, и ему несдобровать: одна пуля в винтовке, другая в пистолете, и только если враги застрянут на стремнине, он успеет зарядить в ружье еще одну. Три выстрела на пять мишеней – не тот случай, когда стоит затевать бой.

Прижавшись животом к земле, Фицджеральд пополз под защиту самых высоких ив у ручья. По дороге он не жалел проклятий для прошедшего здесь отряда, следы которого так явно выдавали поляну у родника. Добравшись до более густых ивовых зарослей, он оглянулся: индейцев по-прежнему занимал разыгравшийся пегий конь, однако к месту слияния они подойдут с минуты на минуту – и тогда увидят ручей. И следы, чума их побери. Следы, которые укажут путь к поляне яснее, чем если показать пальцем.

Фицджеральд пробрался от ивняка к соснам и еще раз глянул на охотников: те наконец усмирили упрямого коня, пятеро охотников теперь ехали вверх по течению.

Уходить.

Немедленно.

Фицджеральд припустил вдоль ручья прямой дорогой к лагерю.

– Индейцы, пятеро, идут вверх по Гранд, – выпалил он Бриджеру, который камнем перетирал оленину на пеммикан, и принялся заталкивать вещи в мешок. Вдруг он вскинул голову, напряжение и страх в глазах сменились яростью. – Шевелись! Вот-вот нападут на след!

Бриджер запихнул мясо в сумку, закинул сумку и мешок на плечи и обернулся взять винтовку, прислоненную к дереву рядом с кентуккской винтовкой Гласса, – и только сейчас, при мысли о Глассе, до него дошел смысл происходящего. Дернувшись, как от пощечины, он взглянул на раненого.

Впервые с самого утра тот открыл глаза. Взгляд поначалу оставался туманным, как после глубокого сна, однако с каждым мигом делался более осмысленным, и Бриджер внезапно осознал, что Гласс не хуже его понимает происходящее. Индейцы на реке. Значит…

Каждый нерв в Бриджере звенел от напряжения, однако в глазах Гласса он видел лишь невероятное, нездешнее спокойствие. Понимает? Прощает? Или Джиму только кажется? Под ясным взглядом раненого Бриджер виновато замер, душу пронзило стыдом, как когтями. Что сказал бы Гласс? И что скажет капитан?..

– А точно сюда идут? – срывающимся голосом переспросил Бриджер, ненавидя себя за слабость, за откровенное малодушие в решительную минуту.

– Хочешь остаться и проверить? – Фицджеральд, метнувшись к костру, подхватил остатки мяса с решетки.

Бриджер взглянул на Гласса. Раненый шевелил пересохшими губами, силясь протолкнуть через горло беззвучные слова.

– Он что-то хочет сказать!

Парень опустился на колени, пытаясь разобрать шепот. Гласс медленно поднял руку и протянул дрожащий палец к кентуккской винтовке.

– Винтовку! Просит свою винтовку!

В спину Бриджеру что-то ударило, он полетел лицом на землю. Силясь встать на четвереньки, он взглянул на Фицджеральда – у того злобные черты лица странно сливались с резкими углами волчьей шапки.

– Займись делом, прах тебя побери!

Бриджер, с трудом поднявшись на ноги, обалдело следил за Фицджеральдом, который подошел к Глассу и оглядел его вещи: охотничью сумку, нож в украшенных бусинами ножнах, топорик, винтовку и рожок для пороха.

Наклонившись, Фицджеральд взял сумку, порылся внутри, достал огниво и переложил его в карман кожаной куртки. Рожок с порохом он повесил на плечо, а топорик засунул за широкий кожаный пояс.

Бриджер не сводил с него изумленных глаз.

– Что ты делаешь?

Фицджеральд нагнулся за ножом и перебросил его парню.

– Держи.

Парень поймал оружие на лету и с ужасом воззрился на ножны.

Оставалась винтовка.

Фицджеральд взял ее в руки и проверил заряд.

– Не обижайся, старина Гласс. Тебе-то она без надобности.

Бриджер застыл на месте.

– Бросить? Безоружного?

Фицджеральд лишь смерил его взглядом и шагнул прочь, его тут же скрыли деревья.

Бриджер посмотрел на нож в руке, затем на Гласса, взгляд которого, полыхающий как угли в кузнечной печи, чуть не прожигал его насквозь. Бриджер стоял недвижно, душу раздирали сомнения, надо было на что-то решаться. И вдруг его захлестнула неодолимая, всепоглощающая волна – страх.

Он резко повернулся и побежал в лес.

2 сентября 1823 года, утро

День. Не ночь. Это единственное, что мог определить Гласс, если не двигаться. Высоко ли стоит солнце – он не знал. Он лежал там же, где рухнул вчера: движимый яростью, он добрался лишь до края поляны. Здесь его и свалила лихорадка.

Медведица разодрала тело Гласса снаружи – теперь лихорадка раздирала его изнутри. Опустошенный и измученный, он не мог сдержать дрожи и мечтал об одном: припасть к теплу костра. Однако все огни в лагере успели погаснуть, порушенные остатки костровых ям не давали ни единой струйки дыма. Нет огня – нет и тепла.

Гласс прикинул, сможет ли он добраться хотя бы до ветхого одеяла, лежащего на старом месте, и попробовал собрать силы – тело откликнулось неверным подобием движения.

От усилий что-то дрогнуло в глубине груди, и раненый сжался, чтобы не раскашляться, однако мышцы, измученные прежними попытками, не поддались, кашель сотряс грудь. Хлынула боль – будто кто-то выдирал внутренности через горло или вытаскивал из тела глубоко засевший рыболовный крючок.

Когда боль стихла, Гласс вновь сосредоточился на одеяле: надо согреться, иначе не выжить. Он с усилием поднял голову и огляделся: одеяло лежало футах в двадцати. Перевернувшись с бока на живот, он выставил вперед левую руку, затем согнул левую ногу и оттолкнулся от земли. Так, пользуясь единственной рабочей рукой и здоровой ногой, он пополз через поляну. Двадцать футов тянулись, как двадцать миль, трижды Гласс останавливался отлежаться. Каждый вздох с хрипом раздирал горло, на каждый удар сердца раны на спине отзывались тупой болью. Добравшись наконец до одеяла, раненый завернулся в плотную тяжелую шерсть – и лишь тогда позволил телу расслабиться. И вновь впал в забытье.