Джеймс Клавелл - Сегун. Книга 2

– О нет, Андзин-сан. Это неземное ощущение!

Затем Кику вынула другие кольца, которые используют мужчины: из слоновой кости, эластичные, шелковые с шариками, щетинками, ленточками, расширениями и отростками разных видов, сделанными из слоновой кости, конского волоса и семян, даже с маленькими колокольчиками.

– Кику-сан говорит, что почти каждая из этих вещиц превратит самую скромную даму в распутницу.

«О Боже, как бы я хотел познать тебя, распутную», – думал он.

– Но это только для мужчин, да? – уточнил Блэкторн.

– Чем больше возбуждена госпожа, тем острее наслаждение мужчины, не так ли? – сказала Марико. – Конечно, доставлять радость женщине – долг мужчины. А с такими приспособлениями даже слабый, старый и усталый сумеет ее удовлетворить.

– Вы пользовались ими, Марико-сан?

– Нет, Андзин-сан, я никогда не видела их раньше. Они предназначены не для таких, как я… Жены не для удовольствия, их удел – растить детей, вести дом и хозяйство.

– Жены не ожидают, что их будут удовлетворять?

– Нет. Это было бы необычно. Это для дам из «мира ив». – Марико обмахнулась веером и объяснила Кику, что́ сказала. – Она спрашивает: «У вас то же самое?» Долг мужчины – доставлять удовольствие женщине, так же как ее долг – доставлять удовольствие мужчине, не так ли?

– Пожалуйста, скажите ей, что, к сожалению, у нас совсем наоборот.

– Она говорит, что это скверно. Еще саке?

– Переведите ей, что мы научены стыдиться наших тел, соития, наготы и… прочим глупостям. Только пребывание здесь заставило меня понять это. Теперь я немного цивилизованнее и знаю больше.

Марико перевела. Он осушил свою чашку. Кику немедленно наполнила ее снова, наклонившись и придерживая длинный правый рукав левой рукой, чтобы не коснуться им низкого лакового столика, пока она наливала саке.

– Домо.

– До итасимаситэ , Андзин-сан.

– Кику-сан говорит, что ваше мнение много значит для нас. Я согласна с ней, Андзин-сан. Вы сегодня заставили меня почувствовать гордость за нас, японцев. Но конечно, все совсем не так ужасно, как вы рассказываете.

– Хуже. Это трудно понять, особенно тому, кто никогда не жил там. Видите ли, на самом деле…

Блэкторн запнулся. Как им растолковать? Они смотрят на него, терпеливо ждут. На них яркие, разноцветные одежды, такие милые и чистые, и комната яркая, опрятная, уютная. Он вспомнил свой английский дом: солома на земляном полу; дым из открытого кирпичного очага поднимается к отверстию в потолке – во всем его городишке только три новых очага с дымоходами, и то лишь в самых богатых домах. В коттедже две маленькие спальни и одна большая неопрятная комната, которая служит сразу и кухней, и столовой, и гостиной. Он входит в дом в башмаках, летом и зимой, не замечая, что несет на подошвах грязь, навоз, садится на стул или скамейку. Дубовый стол вечно захламлен, как и вся комната, на полу которой возятся три-четыре собаки и двое детей – его сын и дочь покойного брата Артура ползают, шлепаются, играют. Фелисити стряпает, подол ее длинного платья волочится по грязи и соломе, служанка, шмыгающая носом, путается под ногами. Из соседней комнаты слышится кашель Мэри, жены Артура, – она при смерти, но никак не умрет.

Фелисити, милая Фелисити… Купание раз в месяц, и то летом, в медном корыте. Но лицо, руки и ноги она моет каждый день. Фелисити, всегда прячущая тело до шеи и запястий, закутанная в толстые шерстяные одежды, которые не были в стирке месяцы или годы, воняющая, как все, искусанная вшами, как все, измученная чесоткой.

И эти глупые поверья, что чистота может убить, что вода вызывает простуду и приносит чуму, что открытые окна грозят смертельными хворями, что вши и блохи, мухи и грязь, недуги – все это Божья кара за грехи.

Каждый день – в церковь, а в воскресенье дважды, чтобы внимать Слову, вбиваемому в тебя: ничто не важно, кроме Бога и спасения души.

Дьяволово семя, зачатая в грехе, живущая в стыде, обреченная гореть в аду, вымаливающая прощения и спасения, Фелисити так набожна, исполнена такого трепета перед Богом и такого ужаса перед Сатаной, так отчаянно стремится на небо. После службы она идет домой обедать. Снимает кусок мяса с вертела и, когда он падает на пол, поднимает его, стирает грязь и ест, если собаки не успеют схватить первыми, но всегда кидает им кости. Отбросы валяются на полу, покуда их не выметут и не вышвырнут на дорогу. Спит она чаще всего в том, в чем ходила днем, и чешется, как собака, все время чешется. Стареет раньше срока, и безобразна смолоду, и умрет совсем молодой. Фелисити. Сейчас ей двадцать девять, но она поседела, растеряла почти все зубы, изможденная, морщинистая и худая.

– Раньше времени, бедняга. Боже мой, как бессмысленно! – выкрикнул он в ярости. – Все уходит даром!

– Нан дэс ка , Андзин-сан? – в один голос воскликнули женщины, выражение их лиц изменилось.

– Извините… просто… вы такие чистые, а мы такие грязные. И все впустую. Бесчисленные миллионы, многие поколения. Я тоже, вся моя жизнь… И только потому, что мы темные и невежественные. Боже мой, как безнадежно! Эти священники – они образованные люди, наши учителя, наставляют всех. Всегда во имя Бога. Грязь во имя Бога… Это правда!

– О да, конечно, – произнесла Марико мягко, тронутая его страданием. – Ради Бога, не расстраивайтесь так сейчас, Андзин-сан. Вот завтра…

Кику улыбалась, но внутренне досадовала на себя. «Тебе следовало быть осторожней, – думала она. – Какая глупость, глупость! Ты нужна Марико-сан! Ты позволила загубить вечер, и все волшебство ушло, ушло, ушло!»

Действительно, тяжелое, почти осязаемое желание, захватившее их всех, исчезло. «Может быть, это и к лучшему, – решила Кику. – По крайней мере, Марико и Андзин-сан будут благоразумны еще одну ночь. Бедные, бедные. Так печально». Она смотрела, как они разговаривали, потом почувствовала, что в их тоне что-то изменилось.

– Сейчас я должна уйти и оставить тебя, – объявила Марико на латыни.

– Давай уйдем вместе.

– Я прошу тебя остаться. Ради тебя и нее. И меня, Андзин-сан.

– Я не хочу этого подарка, – вскипел он, – я хочу тебя.

– Я принадлежу тебе, Андзин-сан. Пожалуйста, оставайся! Я умоляю тебя. Оставайся и знай, что сегодня ночью я твоя.

Он не настаивал на том, чтобы она осталась.

После ее ухода он лег на спину, заложив руки за голову, и стал смотреть в окно на ночной сад. Дождь хлестал по черепице, с моря порывами долетал легкий ветерок.

Кику неподвижно сидела около него, подобрав под себя ноги, которые немели. Ей тоже хотелось лечь и вытянуться, но она не смела потревожить его неосторожным движением. «Ты не устала. Твои ноги не болят. Слушай дождь и думай о приятных вещах. Думай об Оми-сан и чайном домике в Мисиме, о том, что ты жива, что вчерашнее землетрясение было только одним из многих. Думай о Торанага-сама и невероятно высокой цене, которую осмелилась потребовать за тебя Гёко-сан. Прорицатель был прав: ты – ее счастливая карта, ты принесешь маме-сан богатство, какое ей и не снилось. А если эта часть предсказания верна, почему бы не сбыться всему остальному? В один прекрасный день ты выйдешь замуж за самурая, родишь ему сына, будешь жить долго и умрешь в глубокой старости, в своем доме, окруженная богатством и почетом, и, чудо из чудес, твой сын будет самураем, как и его сыновья».