Гэри Дженнингс - Ярость ацтека

Мое восхищение священником-воителем, который читал Мольера, не боялся бросить вызов власти и церкви, возделывая виноград и шелковицу, и обладал невероятно щедрой душой, полной любви ко всем, но в первую очередь к несчастным и угнетенным, воспарило до небес. Я предполагал, что провиантом и снабжением будут заниматься двое профессиональных военных, Альенде и Альдама, но падре показал себя настоящим человеком-вихрем, способным управляться с дюжиной дел одновременно, да еще и вдобавок бесстрашным в принятии решений. Мигель Идальго, скромный деревенский священник, поднял меч с таким же воодушевлением, с каким раньше когда-то поднимал крест.

По всему чувствовалось, что Альенде, профессиональный военный, как и его товарищи-офицеры, не хотел, чтобы армией командовал священник, но падре, и только он один, был способен привлекать на сторону повстанцев множество добровольцев. Не знаю уж, был ли отец Идальго осведомлен насчет недовольства Альенде, который желал командовать сам, но в любом случае священник не подавал виду. А между тем я, находясь рядом с Идальго достаточно долго, уже усвоил – мало что способно ускользнуть от внимания этого человека.

«Священник-воитель, – думал я о падре. – Он не из тех, кто, следуя Новому Завету, “возлюбит врага своего” и “подставит другую щеку”. Скорее уж он провозгласит, подобно пламенным ветхозаветным пророкам, принцип “око за око”. Способность поднять меч и владеть им была присуща падре с самого начала и лишь ждала того часа, когда праведный гнев побудит его к действию. Подобно Моисею, Соломону и Давиду, он взялся за меч, дабы защитить свой народ».

По мнению Ракель, война и религия долгое время представляли собой две стороны одной и той же монеты. Завоевание Нового Света происходило во имя утверждения христианства; так, во всяком случае, заверяли алчные конкистадоры, набивая свои бездонные торбы награбленным у индейцев золотом. И разве сам архангел Михаил не поднял меч, дабы низвергнуть Сатану и его падших ангелов с Небес?

Когда мы двинулись по направлению к Сан-Мигелю, мне показалось, что началу восстания сопутствуют добрые предзнаменования. На всем пути следования нам попались богатые гасиенды, так что и маиса, и свиней, и коров было вдоволь. У нас не возникало затруднений с провиантом, во всяком случае пока.

Едучи рядом с Ракелью и Мариной, я оглянулся на растянувшуюся по дороге толпу индейцев, сопровождаемых своими женами и ребятишками, и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:

– Зачем они тащат с собой семьи? Чтобы было кому готовить еду?

– А как ты думаешь, что сделают люди вице-короля, когда они нагрянут в Долорес? Что, по-твоему, будет с женщинами, оставшимися в селениях, из которых все боеспособные мужчины ушли на войну?

Я понял всю наивность своего вопроса: действительно, мог бы и сам догадаться. Я, однако, обратил внимание на то, что Марина сказала «когда они нагрянут». Не думаю, что она заметила свою оговорку или тем более сказала это сознательно. Но ведь если революция увенчается успехом, люди вице-короля никогда больше не нагрянут в Долорес, потому что уже не останется ни вице-короля, ни королевской армии.

Неожиданно падре Идальго оказался рядом. Он слегка подался ко мне и заговорил, понизив голос:

– Так много всего случилось за столь короткое время, что у меня просто не было возможности обсудить с тобой некоторые вопросы. Но мы обязательно и очень серьезно поговорим, Хуан, при первой же возможности.

С этими словами он отбыл так же быстро, как и появился. Озадаченный, я взглянул на Марину.

– Неужели тебе не ясно, – промолвила она, – что во всей этой армии ты единственный человек, участвовавший в настоящей войне. Даже офицеры-креолы не имеют военного опыта.

Я едва не застонал вслух.

Ну как мне объяснить этим людям, что воином я стал вынужденно, а весь мой боевой опыт сводился к постоянному стремлению остаться в живых? Они что, вообразили, будто я был вождем партизанской войны против французов? Да, до сего момента я не возражал, когда другие преувеличивали мои заслуги и способности, но мне вовсе не хотелось ни погибнуть самому, ни поставить под угрозу все дело падре лишь потому, что он сильно преувеличивал мои достижения на военном поприще.

– Не переживай, – сказала Марина. – Уверена, что падре скорее считает тебя bandido, нежели солдатом.

– Прекрати читать мои мысли, – буркнул я.

В тот же самый день мы вступили в маленький, не имевший ни укреплений, ни гарнизона поселок Атотонилько близ Сан-Мигеля. Над убогими домишками возвышался внушительный комплекс церковных строений.

Я ехал неподалеку от головы колонны и слышал, как падре сказал Альенде, что нужно сделать здесь остановку, дать людям и животным отдых перед наступлением на Сан-Мигель.

– Я хочу застать их врасплох, нагрянув в сумерках, – пояснил он.

Падре определенно был прирожденным командиром: говорил спокойно, но сам его тон не допускал возражений.

Альенде согласился с предложенной стратегией. Да и как можно было не согласиться? Он выступил из Долореса с четырьмя сотнями человек, а сейчас его войско катилось как грозный океанский вал – одних ацтеков к нему прибились тысячи. Прежде чем мы остановились, Альенде проехал вдоль колонны и насчитал пять тысяч индейцев, но пока он возвращался назад, их количество еще возросло.

У дверей церкви Атотонилько падре приветствовали другие священники. Он вошел внутрь и скоро появился снова, неся полотнище с образом Девы Марии Гваделупской.

– Дай мне копье, кавалерист! – велел он vaquero.

Прикрепив полотнище к древку, падре вновь сел на коня и направил его в толпу индейцев, высоко держа знамя.

– Пресвятая Дева с нами! Да здравствует Дева Мария Гваделупская! Долой дурную власть!

Тысячи голосов подхватили его клич. Крики ацтеков сотрясали землю. Ракель и Марина воодушевленно вторили общему хору. Альенде и его креолы усмехались с довольным видом.

Со стороны падре то был мастерский ход, сделавший бы честь гениальному постановщику представлений. Пресвятая Дева Гваделупская считалась покровительницей всех индейцев этой страны. Каждый в Новой Испании сотни раз слышал историю явления ее чудотворного образа. Около трехсот лет назад, в 1531 году, спустя десять лет после завоевания Кортесом державы ацтеков, новообращенный по имени Хуан Диего объявил, что ему, когда он обрабатывал свое поле, явилась Дева Мария. Он сообщил о видении церковным властям, но ему никто не поверил. Когда Пресвятая Дева явилась ему снова, он посетовал на это и получил повеление взобраться на холм, после чего увидел, что на вершине его – а дело было в разгар зимы – благоухают распустившиеся цветы. Хуан Диего нарвал их, сложил в серапе – накидку из грубой шерсти, отнес в церковь и рассыпал по полу. Помещение заполнилось дивным ароматом, а на его серапе запечатлелся лик Пресвятой Девы.