Оскар Гекёр - Ганзейцы

– Я ничего не желаю более, как только получить обратно мое законное достояние, – гордо возразил датчанин. – Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.

– Вы вольны поступать, как вам вздумается, – сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.

– Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, господин Тидеман, – решился добавить датчанин с волнением в голосе, – и Ганза, конечно, помилует меня.

– Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, – сказал ольдермен, – что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнешь.

– Хорошо вам это говорить, – злобно отвечал ему Торсен, – когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно дает всходы!

Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собой и замер на месте.

– Всему свету известны, – горячо продолжал датчанин, – те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казенному пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я…

Резкий, дребезжащий звук звонка прервал плавную речь Торсена. По знаку, данному ольдерменом, несколько слуг разом явились в помещение думы. Тидеман повелительным жестом указал им на датчанина и на дверь. Несколько дюжих рук разом подхватили датчанина и повлекли его к выходу. Немного спустя он уж очутился за порогом одной из боковых калиток «Стального двора», и калитка тотчас за ним и захлопнулась.

Торсен судорожно стиснул кулаки и произнес страшное проклятие. Затем он оглянулся кругом; переулок, в котором он очутился, был ему незнаком. Он подозвал к себе мальчика, который, судя по конькам из бычьей кости, возвращался с катанья на льду. От него узнал Торсен, что он находится в одной из улочек, примыкающих к Даугэтской улице. Добравшись до этой улицы, он уже без малейшего затруднения вышел к тому месту на улице Темзы, где ожидал его Нильс, невдалеке, от главного входа в Ганзейский двор.

Несчастье сблизило этих двоих людей совершенно различного закала и сделало их неразлучными друзьями. Благодаря высокомерию своей дочери Христины Нильс должен был много переносить неприятностей в Визби. Большая часть его заказчиков покинула его, так что он, наконец, вынужден был отпустить всех своих рабочих. Несмотря на эти неудачи, Нильс все же обладал небольшим капиталом, половину которого он и ссудил находившемуся в тяжкой нужде Кнуту Торсену, в том твердом убеждении, что тот рано или поздно опять-таки будет принят ганзейцами в их торговую общину. Зная щедрость своего земляка, он рассчитывал получить от него богатое вознаграждение за оказанную ему услугу. Однако же Нильс совсем упал духом, услыхав от Торсена о печальном исходе его аудиенции на Ганзейском торговом дворе. Сообразно своему настроению, Нильс уже готов был обрушиться на Торсена со своими жалобами и упреками, но тот, как человек тонко воспитанный, сумел внушить ремесленнику должное уважение.

Торсен хотел было направиться к той таверне, в которую они заходили с Нильсом, но Нильс сказал:

– Наши молодцы отправились далее, к Ньюгейту, хлебнуть сладенького винца в одной тамошней таверне, потому их в нынешний праздник жиденьким пивцом не удовольствуешь. Они приказали мне сказать вам, чтобы мы их там разыскали. В Ньюгейте всего-то и есть один винный погреб, который нетрудно узнать по длинному железному шесту с зеленым кустом, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы разве хотите воспользоваться помощью этих ребят?

– Во всяком случае, – мрачно отвечал Торсен, – я хочу отомстить и здешним ганзейцам, и тем, что в Визби и в Любеке, – добавил он, скрежеща зубами.

И они пошли по лабиринту улиц и улочек, через обширную площадь, посреди которой возвышался готический собор Святого Павла, и затем свернули в улицу, которая вела к Ньюгейту, знаменитой тюрьме, построенной еще в XII веке. В задушевной и тайной беседе, которая, однако же, вследствие сильного их возбуждения нередко становилась и очень громкой, и очень внятной, Торсен и Нильс составили план своего мщения; то быстро шагая, то приостанавливаясь для своей беседы, они поравнялись, наконец, и с длинным монастырским зданием «серых братьев» францисканского ордена, который пользовался в Лондоне большим уважением и был в дружественных отношениях с остерлингами.

– Прежде всего, мы здесь отомстим ганзейцам! – сказал Торсен, останавливаясь под одним из многочисленных окон обители и обращаясь к своему спутнику, – а там уж вы начнете ваше дело в Визби. Клянусь, что остерлинги будут обо мне помнить!

Торсен поднял руку вверх, произнося это заклинание, и затем вместе с Нильсом быстро зашагал по улице, и вскоре после того они оба исчезли под сводом указанного им погребка.

Тайная беседа датчан не осталась без свидетелей.

Монах-францисканец, сидевший у решетчатого окна своей кельи над какой-то старой рукописью, услышал под окном громкий разговор и осторожно приотворил свое маленькое оконце, так как лица говоривших не были ему видны сквозь оконницы из роговых пластинок. Быть может, отец Ансельм и не сделал бы этого, потому что мирское любопытство было ему чуждо; но до его слуха доносились слова «ганзейцы» и «остерлинги» – и слова эти были произнесены с особенной злобой, а потому и возбудили его пытливость. Он и сам был родом из Любека, и старший брат его, богатейший купец Госвин Стеен, принадлежал также к этому обширному северному торговому союзу. Потому и неудивительно, что отец Ансельм решился прислушаться к разговору, который вызвал гневный румянец на его бледных щеках.

А так взволновать Ансельма было нелегко, при его добродушном характере, при его готовности все прощать и извинять! Без всякого прекословия покорился он некогда отцовскому приказанию и променял веселую мирскую жизнь на тишину одинокой кельи: любовь к отцу была в нем сильнее тяги ко всем тем наслаждениям, какие могла ему предоставить жизнь. Для того чтобы брат его мог расширить свои торговые обороты, Ансельм отказался от своей доли в отцовском наследстве: он ни в чем не нуждался, так как обитель принимала на себя заботу о его немногосложных потребностях. У него была только одна страсть – к ученым книгам, которыми он никогда не мог насытиться. И только эту страсть мог поставить ему в укор настоятель обители…