Оскар Гекёр - Ганзейцы

Ансельм не мог достаточно надивиться этим высокопочетным отличиям, так как он знал, что для жителей города Любека было в высшей степени важно благополучное возвращение их Бойской флотилии. Бойи, гавань в южной Бретани, лежавшая некогда в Бурнёфской бухте, была знаменитейшей гаванью для флотов всех северных наций; все они содержали там свои фактории и выменивали там на свои товары крупнозернистую бойскую соль, которая почиталась лучшей приправой при засоле рыбы. Но туда же заходили корабли и с юга Европы – из Испании и Средиземного моря, с вином, нежными плодами и шелковыми материями, так что в течение всех летних месяцев в Бойи шел оживленнейший торг. Любекские купцы через посредство хозяев-купцов и приказчиков, находившихся на судах Бойской флотилии, делали в Бойи значительные закупки, и груз флотилии, в то время когда она возвращалась на север, к родному городу, представлял собой капитал весьма значительный. Немудрено, что тот день, когда Бойская флотилия благополучно проходила через Зунд, составлял истинный праздник для всех ганзейцев, принимавших участие в барышах и убытках этого предприятия.

– Уж я все силы употреблю в дело, – заключил Реймар свое объяснение, – чтобы добиться чести и славы в этом деле, и вот когда мы будем праздновать праздник счастливого возвращения Бойской флотилии, ты, дядя, непременно должен будешь принять участие в нашей общей радости.

– Если на то будет воля Божия и если отец-настоятель мне дозволит пуститься в это странствование! Но я слышал, что на твою долю выпала еще большая честь, дорогой племянничек: ты был на аудиенции у короля Эдуарда?

– Неужто сторож разболтал? – спросил с усмешкой Тидеман. – Он никакой тайны уберечь не может.

– Да разве королевская аудиенция может быть тайной? – спросил добродушный Ансельм почти с испугом.

– Конечно, нет! – отвечал ольдермен. – В особенности по отношению к нашим верным союзникам, «серым братьям». Так знайте же, почтенный отец, что вашему племяннику удалось добиться от короля того именно, к чему мы уже издавна и тщетно стремились, а именно: ему дозволено перевезти в Любек подлинники наших привилегий, дарованных нам английскими королями, а в здешнем нашем архиве сохранить только копии. Это для нас в высшей степени важно, так как это священное для нас сокровище подвергается здесь постоянной опасности благодаря всяким смутам и буйству лондонской черни…

– Это совершенно верно, – заметил с живостью Ансельм, – и вот из-за этой самой черни, которую теперь опять стараются замутить разные иноземцы, – из-за нее-то я к вам и пришел сегодня…

– Ты сейчас еще успеешь об этом рассказать нам, дорогой дядя, – перебил Реймар Ансельма, – но прежде позволь мне указать тебе на причину, по которой король соблаговолил дать свое согласие на мое представление: из слов господина ольдермена, который уж слишком дружественно ко мне относится, ты можешь получить о моих заслугах более выгодное мнение, нежели они того стоят. Король Эдуард заложил свою корону и царственный убор своей супруги-королевы городу Кёльну, и эти сокровища долгое время лежали у кёльнцев в залоге, и он ни теперь, ни в ближайшем будущем не имел бы возможности их выкупить. И вот балтийские ганзейцы сговорились с товариществом здешнего «Стального двора», выкупили бриллианты на свои собственные деньги, и мне на долю выпало счастье и честь возвратить сегодня королю его драгоценные клейноды. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог отказать нам в нашем ходатайстве относительно подлинных актов наших привилегий, а добиться этого было нетрудно: не было в том никакой заслуги!

– Да, да! – подтвердил Ансельм. – Немецкому прилежанию и немецким деньгам английские монархи многим обязаны; только благодаря этой поддержке и мог вести борьбу Черный Принц и одержать свои блестящие победы при Креси и Пуатье. Тем более тяжело мне видеть, что здешние ганзейцы должны ежеминутно озираться и быть готовыми к отражению коварных нападений лондонской черни, и нельзя не признать величайшим злодейством то, что это пламя ненависти к немцам еще поддерживается и раздувается иноземцами!

– Вы, кажется, хотели нам нечто сообщить по этому самому поводу, почтенный отец Ансельм? – сказал ольдермен.

– Да, да! – подтвердил монах и передал дословно разговор, подслушанный им под окном его кельи.

– Так вы думаете, что это были датчане – те, что затевали против нас нападение? – спросил ольдермен. – Не можете ли вы описать мне внешность этих обоих молодцов?

Ансельм очень охотно исполнил его желание, и не только ольдермен узнал в описываемом лице Кнута Торсена, но даже и Реймар.

– С этими обоими датчанами, – сказал Реймар, – я ехал сюда на одном корабле из Любека. Я знавал их обоих в Визби. Золотых дел мастер Нильс там пользуется очень дурной репутацией, и меня удивляет то, что Торсен мог с ним сойтись. Торсен ходатайствовал перед любекским советом об отмене произнесенного против него приговора, однако же его ходатайство встретило препятствие, сущность которого мне неизвестна. Во время всего плавания сюда Торсен постоянно смотрел на меня очень враждебно, хоть я не принимал никакого участия в решении его судьбы.

– Он принадлежит к числу тех безумцев, которые непременно хотят головой пробить стену, – презрительно заметил ольдермен, лишь вскользь упомянув о своем свидании с Торсеном.

– И он, и его сотоварищ задумали непременно вам отомстить, – начал было отец Ансельм, – а потому будьте, пожалуйста, осторожны, господин Тидеман, и обратите внимание на мое предупреждение.

– Не боюсь я мщения этого датчанина, – перебил Ансельма Тидеман с гордым сознанием собственного достоинства. – Этот датчанин слишком слаб и ничтожен, чтобы повредить нашему союзу даже и здесь, на чужбине.

– Да ведь лондонскую чернь немудрено поднять, – заметил Ансельм, – да притом же головы-то у всех подогреты излишними возлияниями по поводу сегодняшнего праздника.

– У нас везде расставлены ведра с водой – вот мы им головы-то и остудим!

Монах пожал плечами и сказал:

– Никакой опасностью не следует пренебрегать! Иногда маленькая случайность способствует тому, чтобы от искры раздуть пожар.

– Благодарю вас за ваше предупреждение, – сказал ольдермен, посмеиваясь, – но не могу, однако же, не высказать, что вы смотрите на дело уж слишком мрачно. Одиночество, среди которого вы проводите жизнь в вашей келье, населяет ваше воображение такими страшными видениями, каких в действительности вовсе не существует. А вы, господин Стеен, – добавил он, обращаясь к Реймару, – конечно, с удовольствием желали бы проводить вашего дядю, и я вам разрешаю эту отлучку. Но я прошу вас о своевременном возвращении, так как ровно в 9 часов вечера решетка перед воротами нашего двора опускается и никто уже не может быть впущен во двор ранее завтрашнего утра.