Эндрю Скотт Берг - Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда

Путь к концу рукописи оказался еще более тернистым. Перкинс вырезáл уже не страницы, а фразы. Главным критерием в этом вопросе была его уверенность, что взаимоотношения Юджина с семьей – ядро романа и что любые ответвления необходимо удалить. Например, сатирическое изображение зажиточных землевладельцев, возводящих особняки на окраине Эшвилла, вырезали, потому что оно было пародией на стихотворение Т. С. Элиота и его тон сильно выбивался из канвы повествования. Обрезка похабщины или ругательств обошлась им в пятьсот двадцать четыре строки.

В двадцати различных сценах Вулф обращался непосредственно к читателю. Но при передаче тревоги, растущей в Юджине по мере его взросления и превращения в мужчину, Макс считал, нет места синхронным комментариям автора, который будто возвращается к событиям несколько лет спустя. Они были удалены.

Перкинсу было так же сложно предлагать удалять чтото, как Вулфу – осуществлять это. И все же он указал на нескольких персонажей, которым Вулф уделил куда больше внимания, чем они того стоили.

«Я помню ужас, который испытал, когда вдруг понял: все эти люди были почти реальными, и эта книга была буквально автобиографичной» , – сказал Макс почти двадцать лет спустя одному из своих авторов, Джеймсу Джонсу.

– Но, мистер Перкинс, вы не понимаете, – взывал Том всякий раз, когда Макс обрекал очередного персонажа на «смерть». – Мне кажется, эти люди достаточно значимы, чтобы рассказать о них больше!

Макс соглашался с Вулфом, но тут же чувствовал всплеск упрямства и не мог не спорить насчет этих удалений, так как видел, что, вместо того чтобы продвигать сюжет, вся эта толпа персонажей сильно тянет его назад. Четыре страницы были посвящены брату матери Вулфа, к имени которого затем – и это был лишь один из множества примеров – было приписано: «Генри, старшему из них, теперь уже было тридцать».

В апреле Перкинс и Вулф добились серьезного прогресса в работе над « Потерей ». Они встречались каждый раз, когда очередная часть была готова, с верой, что вскоре рукопись сожмется до размеров одного тома. Макс предложил новые изменения, и Том уединился в своей квартире, чтобы одновременно продолжить работу по переделке и написать кое-какие новые части. С последним предложением от Перкинса поступило и признание: он не в восторге от заголовка. Ни ему, ни кому-либо из его коллег не нравилось название «Потеря» . Том придумал множество других и в конце концов составил список. И Максу, и Джону Холлу Уилоку пришлась по душе фраза из трех слов из поэмы Мильтона «Люсидас» , заголовок, который сам Том втайне считал лучшим, – «Взгляни на дом свой, ангел» .

К лету 1929 года, как и в течение многих последующих лет, Мадлен Бойд была уверена, что «без кое-какого другого гения, а именно Макса, мир никогда бы не услышал о Томасе Вулфе».

В конце июля, читая уже переделанный и отредактированный роман, она послала Максу Перкинсу телеграмму:

«КНИГА ВУЛФА ТАК ПРЕКРАСНА, И ЭТО ВСЕ БЛАГОДАРЯ ВАМ».

И в самом деле, после того как она стала свидетельницей совершенно нового вида редакторской работы, которую Перкинс проделал вместе с Вулфом, миссис Бойд набралась смелости и задала Максу вопрос, который мучил ее долгое время.

«Почему вы сами не пишете? У меня такое чувство, что вы бы делали это лучше, чем большинство людей, которые пишут» , – спросила она его в письме.

Перкинс ответил при следующей же встрече. Она вспоминала, как он какое-то время просто смотрел на нее, а потом сказал:

– Потому что я редактор.

После окончания университета Перкинс всю жизнь провел, работая со словами. Хотя его первые профессиональные потуги в журналистике и зажгли в нем интерес к писательству, он никогда не демонстрировал симптомы несостоявшегося автора. Макс успокаивал свое подавленное желание писать тем, что дарил идеи авторам, у которых было достаточно времени и темперамента, чтобы посвятить себя какому-то одному делу. Он выражал себя в письмах. За время своей издательской карьеры Макс надиктовал десятки тысяч писем, часто по две дюжины в день, и делал это так, «словно человек, которому он писал, находился с ним в одной комнате», вспоминала его секретарь Ирма Викофф.

«Иногда мистер Перкинс даже задиктовывал свои знаки препинания» , демонстрируя большое пристрастие расставлять точки с запятыми, запятые и тире, «что делало его письма особенно говорящими. Многие авторы замечали, что Макс говорит о литературе лучше, чем любой писатель. И это было особенно заметно по его письмам».

Когда Ван Вик Брукс проанализировал письма Перкинса с научной точки зрения, заметил следующее: «Эпистолярный стиль Макса рос прямиком из восемнадцатого века и был результатом его литературного вкуса, который я всегда разделял, рожденным из мира Свифта, Эддисона, Дефо и Поупа, который занимал особое место в круге доктора Джонсона [132]» .

Один момент из письма Перкинса особенно впечатлил Брукса – то была иллюстрация «писательской чувствительности» одного из друзей Макса, которая напомнила кое-что из жизни Свифта.

«Это не имело отношения к его роману с Ванессой, [133]о котором все говорили, скорее было наблюдением писателя о том, что Свифт любил посиживать в тавернах и слушать разговоры возничих и кучеров. Так же и Стивен Крейн [134]часами сидел в салунах в Бауэри, очарованный ритмом и темпом обычной разговорной речи, и это позволило мне осознать интуитивное взаимопонимание Макса и авторов его времени и его собственной страны» , – говорил Брукс.

Лишь горстка людей сможет понять писательскую точку зрения, говорил Перкинс, в то время как «настоящий творец всегда твердо стоит на своем желании сделать книгу такой, какой хочет», и это желание никогда не должно пресекаться редакторами или еще кем-то посторонним. Это понимание позволяло Максу выстраивать планы целых романов, которым затем следовали его авторы, или предлагать им во время работы над книгой придерживаться определенной формы, что уже не раз доказывало свою эффективность и приносило успех. Между тем он заявлял, что «единственными по-настоящему важными вещами являются верность, честность и мужество» и что он уверен: «родиться талантливым» – значит пройти лишь половину пути к тому, чтобы стать «великим, и не только в плане техники, писателем».

И несмотря на то что «креативным» писателем ему стать не удалось, Перкинс вплотную приблизился к тому, чтобы быть по-настоящему креативным редактором.

Для Брукса же одной из самых интересных вещей в Максе была его « вечная война с самим собой, которая в конце концов сделала его “добычей печали” ». Это был почти мучительный отказ «быть самим собой» , который на самом деле означал отказ давать «добровольное согласие на собственное существование».