Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

Когда Алида вплывает, запыхавшись, с едой у нас дома, то это сопровождается приветливой улыбкой и часто приятной беседой. Горничная, которая подаёт на стол здесь, выглядит так, будто она не от мира сего. Она явно пребывает в состоянии какого-то транса и серьёзна, как покойница. Заподозрить, что в ней шевелятся какие-либо человеческие чувства, было бы жестоким оскорблением.

Да и стол, как у нас, здесь не поднимают. Во время первого обеда, в котором я принимала участие, я внезапно поймала себя на мысли о том, что мне надо предложить приподнять немного стол, а вместе с ним и настроение. И одна мысль об этом так рассмешила меня, что пришлось подумать об алгебре, чтобы остаться серьёзной.

Марианн так обслуживают, что нечего и удивляться, если она не может сама почистить туфли. Когда я вышла из поезда на станции близ Снеттринге со своей потёртой дорожной сумкой в руках, Марианн, конечно, уже стояла на перроне и встречала меня. Кроме того, ко мне подскочил шофёр в тёмно-синей ливрее и быстрее, чем я успеваю написать эти слова, освободил меня от дорожной сумки и, беспрестанно кланяясь, помог нам сесть в машину.

А когда позже мы покатили по великолепной липовой аллее и подъехали к величественной господской усадьбе, то я, сидя в «карете», задавала себе вопрос: в конце концов, уж не принцесса ли я, что инкогнито разъезжает по здешней округе. Но один лишь взгляд на мою дорожную сумку вернул меня к действительности. Такой изношенной сумки ни у одной принцессы не бывает, даже если она разъезжает инкогнито.

Столько же поклонов, не меньше, понадобилось, чтобы извлечь нас из автомобиля, а затем почтенный шофёр поднял сумку наверх в мою комнату, куда вошла вышеупомянутая горничная и спросила:

– Вы разрешите мне, фрёкен Хагстрём, помочь вам распаковать сумку?

– Это ещё что?! Зачем? – с идиотским видом спросила я.

Нет уж, мои немногие вещи я и сама могу вытащить из сумки.

Вероятно, она подумала, что я вовсе не какая-нибудь знатная гостья, но меня это совершенно не тронуло. Джемпер, юбку, платье и ещё кое-что я наверняка смогу развесить в шкафу сама, и это вовсе не высосет из меня все соки, и никто не заставит меня изменить моё решение.

Однако не стану, разумеется, отрицать, что некоторое время приятно вести такое шикарное существование. Не приносить ни малейшей пользы с утра до вечера, а лишь позволять обихаживать себя рабам и рабыням. Хотя мне кажется, будь я рабыней в этом доме, в одно прекрасное утро я, утратившая разум и готовая действовать, ринулась бы на господ со знаменем мятежа и запела бы «Интернационал». Не пойми это так, что фру Удден каким-то образом мучает своих верных слуг. Ни в коем случае. Она неизменно учтива и любезна с ними. Да и как может быть иначе, когда в наше время так трудно с прислугой. Всё дело в том, что она наверняка не считает их людьми, созданными по тому же образу и подобию, что и она сама, с теми же самыми горестями и радостями. Кто знает, может, горничная, которая накрывает на стол с таким застывшим лицом, ходит по дому, горюя об утраченной любви, или тревожась за свою старую больную мать, или за что-нибудь другое, мне неизвестное. Может, она нуждается в море человеческого тепла и понимания, а получает лишь распоряжения:

– Лиса, будьте столь добры подать кофе в гостиную!

Или:

– Повесьте смокинг господина управляющего и почистите его.

Я всё время думаю о словах папы: «Будь человечна со своими ближними, кто бы они ни были – графы или развозчики пива, и там, где ты идёшь, вырастут розы».

Если ты не считаешь меня подлой девицей, которая критикует своих гостеприимных хозяев, я скажу тебе: в здешнем доме с розами – небольшая напряжёнка. Здесь так нарядно, так удобно и так благоустроенно во всех отношениях… и всё-таки я сижу и думаю: «Чего здесь, собственно говоря, не хватает?» Пожалуй, чего-то в самой атмосфере, непохожей на ту, к которой я привыкла у себя дома.

Когда мы сидим здесь вокруг обеденного стола – тётя Эллен (так я теперь называю маму подруги), красивая, прекрасно одетая, но абсолютно безликая, дядя Эрик, чуточку рассеянный и задёрганный, Марианн, немного взвинченная и нервная, и я сама, которая смертельно презрительно, демонстрируя свою «привычку» к светской жизни, болтает о том о сём, я всё время думаю:

«Боже мой, какое счастье, что у нас дома не так! Даже если нам приходится самим чистить башмаки и не есть телячье филе в будни».

Вчера вечером, когда я уже засыпала, ко мне в комнату вошла Марианн и села на край кровати. Должна сказать, она была достойным украшением этой кровати – в розовом пеньюаре и с огромными карими глазами. Сначала мы поболтали немного о том о сём, а потом мало-помалу начали говорить серьёзно. Неправда, что девочки всегда болтают только о платьях и о том, «что он сказал». Внезапно Марианн почему-то зарыдала. Она плакала так беспомощно, что я не знала, как её успокоить. Я не могла выжать из неё, из-за чего она плачет, но между всхлипываниями она выдавила сквозь зубы:

– Нам нужно быть друзьями – ты такая сильная, я хотела бы быть похожей на тебя.

Неужели кому-то хочется быть похожей на меня? Для меня это загадка, и я высказала ей своё удивление. Вообще-то я сидела в полной беспомощности и лишь неловко похлопывала её по плечу, как старая тётушка. И думала про себя, что она, вероятно, и есть та самая «poor little rich girl» [68].

Как бы там ни было, я очень хочу быть другом Марианн.

Если я и говорила о ней прежде что-то унизительное, ты должна обещать мне забыть об этом. А лучше всего, если ты забудешь всё, написанное мной о семействе Удден; я и сама не думаю, что это признак истинного благородства – критиковать людей, у которых гостишь. Но никто, кроме тебя, не должен это слышать.

Марианн и я целыми днями бегаем на лыжах и на коньках. До сих пор было довольно холодно, но сегодня вечером начнёт, по-моему, таять, потому что телефонные провода под моим окном поют так, словно оттаивают. Этот звук всегда навевает на меня меланхолию. От него веет таким одиночеством и заброшенностью, что я, кажется, начинаю тосковать по дому и маме.

Ну а здесь сегодня вечером ожидается званый обед с танцами и ночным новогодним бдением. Марианн и мне тоже разрешено присутствовать, хотя нам только по пятнадцать лет. Я надену тёмно-синее плиссированное платье, ну, ты знаешь какое, а Марианн – шёлковое матово-золотистое, о каком можно только мечтать.

Сейчас я побегу на почту с этим письмом, а потом домой и переоденусь. Надеюсь, ты вспомнишь обо мне, когда часы пробьют двенадцать ночи. Я тоже буду думать о тебе и посылать тебе привет через леса, моря, горы и долины от