Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

– Чёрт побери, – побледнев, тут же отреагировал Бертиль. – Если у тебя такие взгляды в семнадцать лет, каков ты будешь, когда станешь старше?

– Разумеется, ещё более циничным и неприятным, – сказала я.

Мы все были единодушны в том, что Стиг избрал себе жалкий идеал. В особенности Марианн приняла его высказывание близко к сердцу. По-моему, она почувствовала себя в какой-то степени оскорблённой.

– Вся беда в том, что вы отчаянно провинциальны, – начал разглагольствовать Стиг. – И ребячливы. Надо принимать жизнь такой, какая она есть. Жизнь – это не воскресная школа, уж поверьте мне.

– Возможно, ты и прав, – ответствовал Бертиль, – но она и не станет иной, если мы – молодёжь – станем рассуждать так, как ты.

Бертиль, казалось, был задет по-настоящему. Я знаю, что эта тема особенно болезненна для него.

Настроение у нас так и не поднялось, и мы решили отправиться по домам. Вообще-то солнце стояло уже так низко, что, видимо, было пора. Едкий привкус, оставленный высказыванием Стига, быстро исчез, когда мы снова встали на лыжи. Солнце село, окрасив снег в абсолютно розовый цвет. И все деревья и кусты отбрасывали голубые тени. Мы сразу развили бешеную скорость. Бертиль и я с самого начала бежали рядом, не произнеся ни слова. Только когда расставались у ворот моего дома, Бертиль сказал:

– Я люблю книги. И детей тоже.

Затем, круто повернувшись на лыжах, исчез на бешеной скорости внизу на улице, а я застыла на месте, словно круглая дура, глядя ему вслед до тех пор, пока Сванте не высунул голову в окно и не сказал:

– Ты уже всё равно обратила парня в бегство, так что с таким же успехом можешь войти в дом.

Он сидел в кухне, расшнуровывая свои промокшие пьексы, а я вошла и сделала то же самое, Йеркер стоял рядом, злясь, что в Народной школе не было спортивных каникул.

К обеду Майкен пригласила старшего лесничего Альмквиста. Вернее, я думаю, он сам напросился. Их любовная сага развивается вполне успешно. Он, кажется, загорелся сразу. И, насколько я могу судить, старший лесничий пребывает в той стадии влюблённости, когда думает, что столь совершенное существо, как Майкен, должно быть, явилось сюда, в юдоль земную, по чистой случайности и по-настоящему ей должно пребывать в ангельских сферах. А взгляд Майкен, когда она смотрит на него, не предвещает в будущем ничего хорошего для хозяйства Хагстрёмов.

Мы приятно обедали, но самое приятное было впереди, когда Моника, неожиданно открыв ротик, спросила Альмквиста:

– Сванте говолит, сто ты влюблён в Майкен, это плавда?

Майкен так восхитительно покраснела, а у Сванте и у старшего лесничего был примерно одинаково несчастный вид. Мама спасла положение, быстро переведя разговор на совершенно новую тему, а мы все притворились, будто ничего не слышали.

– Никто ницего не отвецает, когда я спласываю, – оскорблённо пробормотала себе под нос Моника.

Когда мы почти справились с обедом, Сванте взглянул на Монику и громко расхохотался, несмотря на то что рот его был набит крем-брюле. Нетрудно было разгадать его мысли. Он никак не мог прекратить хихиканье, он хихикал без конца, ну, ты знаешь, как это иногда бывает. Это было свыше моих сил, и я тоже начала хихикать, хотя и щипала себя за ноги, чтобы сдержать смех. Папа строго посмотрел на нас, но это не помогло. А Моника, которая всегда смеётся, когда смеются другие, широко улыбнулась, продемонстрировав все свои крохотные зубки-рисинки, и, захохотав, тоже вступила в общий хор. В разгар смеха, хохоча как безумная, я подумала:

«Интересно, долго ли сможет удержаться от смеха мама?»

Не успела я додумать эту мысль до конца, как фру ректорша залилась самым что ни на есть серебристым смехом. А потом уже никаких тормозов не было. Мы все хохотали просто до слёз.

В конце концов папа, вытерев слёзы, сказал:

– Неужели у кого-нибудь на свете есть такие дурно воспитанные детёныши, как у нас?

– Не думаю, – ответила мама. – Но мне кажется, что для таких дурно воспитанных детей, как они, они удивительно хорошо воспитанны.

Интересно, о чём думал старший лесничий, придя в себя дома, в своей комнате. Когда он ушёл, Майкен сказала:

– Всё, что произошло, выглядит так, как будто я решилась подняться на Хрустальную гору [89]. Во всяком случае, ни один нормальный человек никогда не захочет взять в жены девушку из такой семьи.

После чего Моника, ничего не ведающая и преисполненная невинности, как маленький ангел Божий, взобравшись к ней на колени, спросила:

– А тот дяденька, сто был здесь ланьсе и стал таким класным, он влюблён в тебя? Так говолит Сванте.

Тут Майкен вскочила, словно ужаленная скорпионом.

И Сванте понял, что пора укрыться в безопасном месте. Он ворвался в каморку, где жил Йеркер, и успел запереть за собой дверь, прежде чем Майкен сунула туда ногу, чтобы удержать дверь.

– Выходи, маленький трусливый негодник! – кричала Майкен. – И я откушу тебе нос!

– Я, пожалуй, не укротитель львиц, – ответствовал Сванте. – Я подожду до лучших времён.

Тут Майкен сдалась. Но когда Сванте около девяти часов вечера, усталый после спортивного дня и трудов праведных, шлёпнулся в постель, кто-то постелил ему мешок [90]. Войдя ко мне, он спросил, не я ли это сделала. Я ответила (и это было чистейшей правдой), что, если с ним обращаться так, как того заслуживает его поведение, я бы стелила ему мешок ежедневно… Но, к сожалению, сегодня я об этом не подумала.

– Тогда это Майкен, а она в нынешнем состоянии невменяема, так что я прощаю её, – благородно заявил Сванте и исчез.

А теперь и грамматика английского языка, и география Карлссона лежат у меня на столе и с таким упрёком смотрят на меня, что я думаю: нам пора расстаться.

С самыми сердечными приветами от

Дорогая Кайса!

Не думаешь ли ты, что тебе пришлось долго ждать письма? Ты права… Не без того. В своё оправдание могу лишь сказать, что нам пришлось неслыханно много заниматься в школе, а ещё в доме у нас всю последнюю неделю жили чужеземцы: четверо перелётных птиц опустились в наше гнездо, чтобы немного передохнуть, иными словами – четверо беженцев-евреев, которых мама взяла на своё попечение.

Они приехали в воскресенье вечером, мать и трое маленьких детей. Мне кажется, моя подушка всё ещё мокрая от слёз, которые я выплакала в тот вечер, когда легла спать.

Ни у одного человека на свете не должно быть таких смертельно печальных глаз, как у этой мамы. Ни у одного ребёнка – такого бледного, преждевременно состарившегося личика, как у этих троих детей. Обе девочки спят в моей комнате, и даже во сне они не знают покоя. Я прихожу в полное отчаяние, видя, как они лежат, словно в напряжённом ожидании, готовые проснуться при малейшем шорохе. Их мать, фру Хольт, – мужественный человек. Она пытается не впадать в отчаяние, хотя не имеет ни малейшего понятия о том, где находится её муж, и маловероятно, что она когда-нибудь увидит его в этой жизни. Иногда она даже пытается улыбнуться, но глаза её не улыбаются никогда. Думаю, они видели слишком много.