Жаклин Уилсон - Девчонки и мода

Я опасаюсь притрагиваться к еде, боюсь, что вновь не смогу вовремя остановиться. Поэтому просто сижу за столом, молча потягиваю бергамотовый чай с лимоном и никому не мешаю.

– Элли, почему ты опять ничего не ешь? – спрашивает Анна.

– Меня тошнит.

– Прошу тебя, не начинай.

– Но меня правда тошнит!

– Попробуй хотя бы фруктовый пирог, – уговаривает меня отец. – Он просто объеденье. Смотри, сколько на этом кусочке глазури! – сюсюкает он, будто мне столько же лет, сколько Цыпе.

– Не хочу я ваш пирог, – бормочу я, хотя от его сочного аромата у меня текут слюнки. Особенно я люблю глазурь, просто обожаю раскусывать ее и смаковать хрупкие сладкие осколки с привкусом миндаля, которые так восхитительно таят на языке и растекаются по нёбу.

– Съешь хоть малюсенький кусочек, раз уж совсем аппетита нет, – упрашивает отец.

Да я бы и огромный кусок съела. Даже два. Запросто бы умяла весь пирог за один присест.

– Спасибо, я не голодная.

– Ладно, забудь про пирог, – вздыхает Анна, – но у тебя совершенно пустой желудок. Тебе обязательно нужно что-нибудь поесть. Ломтик хлеба с маслом, кусочек сыра, свежих фруктов – что угодно.

Она идет на кухню и приносит мне оттуда тарелку с тонко порезанным хлебом, кусочками сыра бри, дольками яблока и веточкой зеленого винограда.

– Здесь почти нет калорий – сплошь полезная сбалансированная пища, – говорит она.

Звучит заманчиво, но я слишком напугана своим обеденным срывом. Стоит мне начать есть, как я уже не смогу остановиться. Мне наверняка захочется взять еще кусочек хлеба, а потом еще, и еще фруктов, и сыра, а дальше потянет схватить что-нибудь пожирнее…

– Нет, спасибо, – твердо заявляю я, отставляя тарелку.

– Господи, Элли, – стонет отец, – да поешь ты хоть что-нибудь!

– Нет.

– Не ломайся. Просто поешь, и все.

– Не хочу.

– Тогда вылезай из-за стола и не порти нам рождественский ужин, – выходит из себя отец.

– Пожалуйста, – отвечаю я и демонстративно удаляюсь из гостиной.

Анна снова заливается слезами. Меня гложет чувство стыда. Она ведь хотела как лучше. Но я ничего не могу с собой поделать. Я не нарочно ее обидела. Наоборот, я старалась быть паинькой – помогала ей с готовкой и не закатывала истерик, когда Дэн заявился сюда с новой подружкой. Я не требую для себя ни особого меню, ни повышенного внимания. И старалась как можно незаметнее избавляться от еды в туалете. Анна сама виновата, что шпионила за мной. О господи, почему они не могут просто оставить меня в покое?

Ко мне в комнату заходит отец.

– Оставь меня в покое.

Потом заходит Анна.

– Оставь меня в покое.

И они оставляют меня в покое на весь вечер. Слышу, как они хохочут все вместе внизу перед телевизором. Я открываю новую коробку с пастелью, новый альбом и принимаюсь рисовать уставленный яствами рождественский стол. Только вся еда на моей картине подпорчена. На сэндвичах цветет пышная плесень, фрукты в вазе подгнили, сыр грызут мыши, а над белоснежной глазурью фруктового пирога вьются мухи.

Вот так мы и живем. Я ничего не ем. Анна рыдает. Отец орет. Я ухожу в свою комнату рисовать. Я ничего не ем. Анна рыдает. Отец орет.

Я ухожу в свою комнату рисовать.

Цыпа меня сторонится.

– Ты чокнутая, Элли, – говорит он, чавкая шоколадкой перед моим носом.

– Нет, это мы от нее скоро чокнемся, – стонет отец. – Элли, ну как ты можешь быть такой самовлюбленной эгоисткой? Ты же специально привлекаешь к себе внимание.

– Не нужно мне ваше внимание. Просто оставьте меня в покое, ясно?

– Это я во всем виновата, – всхлипывает Анна.

– С чего ты взяла?

– Я первая предложила сесть на диету. И кто меня за язык тянул? Бедняжка Элли так переживала потерю матери, потом долго привыкала ко мне. Чего же тут непонятного? В последнее время мы с ней заметно сблизились, и, наверное, это ее сильно беспокоит. Ей стало казаться, будто она предает родную мать. Поэтому она и стала отвергать мою еду. Тем самым отвергая мою любовь и заботу.

– Никогда еще не слышал большей глупости – возмущается отец. – Любой психолог тебя засмеет. Перестань себя винить, Анна! Ты всегда прекрасно ладила с Элли. Просто от нечего делать она помешалась на своей диете, вот и все. И наверняка переживает из-за истории с Дэном, где я тоже дал маху.

Ничего-то они не понимают. Дэн здесь совершенно ни при чем, и мне нет до него никакого дела. Кстати, мы их тут встретили во время очередной прогулки под проливным дождем. Дэн и Гейл были в одинаковых оранжевых анораках с натянутыми по самый нос капюшонами и в вязаных перчатках. Они шагали, взявшись за руки, и ступали нога в ногу – левый, правый, левый, правый. Они просто созданы друг для друга. Какой же я была дурой, думая, будто Дэн создан для меня.

Анна здесь тоже совершенно ни при чем. Хотя до нее дело мне как раз есть. Мне перед ней стыдно. Я не хотела ее расстраивать и не думала, что она так из-за меня переживает. Мне было приятно, как она говорила о моей родной маме. Обычно мы с Анной никогда это не обсуждаем. А отец вообще думает, что я ее забыла.

Нет, я никогда ее не забуду. Иногда я с ней мысленно разговариваю. Дома на прикроватном столике у меня стоит ее фотография, но сюда я ее не взяла. Мне вдруг хочется увидеть ее во что бы то ни стало, и я пытаюсь нарисовать мамин портрет по памяти, но у меня ничего не выходит. Линии разъезжаются, едут не туда, и выходит не похоже. Грудь, талия, бедра – все не то. Я всегда считала маму красавицей – у нее были длинные темные волосы, вьющиеся, а не кучерявые, как у меня. Большие карие глаза, заостренное книзу лицо, мягкие скулы, изящные белоснежные руки, пышная грудь. Помню, как она крепко обнимала меня и прижимала к себе, когда укладывала спать. И теперь, вспоминая ее уютное, мягкое тело, я задумываюсь – не была ли мама слегка полновата? Не до такой степени, как я, конечно, но вполне возможно, что она была пухленькой.

Я пытаюсь припомнить, как она выглядела без одежды. Ведь видела же я ее когда-то в ванной и в спальне в одних трусах и лифчике. Мне становится не по себе. Такое чувство, будто я подглядываю в замочную скважину. Какая разница, какой она была – худой или толстой. Все рано она умерла.

Я не верю в рай, но рисую его в альбоме так, как это обычно делают дети, – пушистые облака, позолоченные врата, и изображаю маму сидящей на сверкающем троне в роскошных одеяниях и с изящными крылышками за спиной в лучах заката. На секунду мне кажется, что она улыбается мне уголком рта и говорит: «Какая разница, Элли, худая ты или толстая?»

Я знаю, что она права, и пытаюсь смириться. Если бы мы были сейчас здесь вместе с ней, то наверняка сидели бы за столом, уплетали вкусную еду, болтали бы и смеялись от души, ни о чем не думая. Но когда отец зовет меня вниз ужинать, его сердитый тон не предвещает ничего хорошего, и я вся сжимаюсь от страха.