Евгений Морозов - Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети

Разочарование было вызвано не в последнюю очередь сомнительной практикой использования радиовещания правительствами. Аса Бриггс и Питер Берк отмечают в своей “Социальной истории медиа”, что “‘эпоха радио’ стала эпохой не только Рузвельта и Черчилля, но также Гитлера, Муссолини и Сталина”. То, что множество диктаторов извлекли из радио пользу, умерило всеобщий энтузиазм по поводу этого СМИ, а его коммерциализация оттолкнула тех, кто надеялся на то, что радио сделает публичные дискуссии серьезнее. Нетрудно представить, какой была бы реакция Лазарсфельда на деятельность Раша Лимбо [22].

Ослабление демократического потенциала радиовещания не удержало политических аналитиков, исследователей и предпринимателей нового поколения от столь же громких похвал в адрес телевидения. С 20-х годов Оррин Данлоп, один из первых теле– и радиокритиков газеты “Нью-Йорк таймс”, озвучивал аргумент, уже привычный для тех, кто знаком с историей телеграфа, самолета или радио. “Телевидение, – без тени сомнения заявлял Данлоп, – ознаменует собой новую эру дружественных связей между народами Земли”, поскольку “имеющиеся представления о зарубежных государствах изменятся”. Дэвид Сарнофф, глава Американской радиокорпорации, считал, что близится эра новой “глобальной деревни”: “Когда вполне сбудется предначертанная телевидению судьба… может явиться новое ощущение свободы и… более тонкое и глубокое взаимопонимание между всеми народами мира”.

Ли де Форест, знаменитый американский изобретатель, возлагал большие надежды на образовательный потенциал телевидения. Он полагал, что ТВ сможет даже сократить количество ДТП. “Можно ли вообразить, – вопрошал он в 1928 году, – более могущественный способ обучить людей искусству осторожного вождения по шоссе, чем еженедельная телевстреча с каким-либо честным дорожным полицейским, сопровождаемая показом диаграмм и фотографий?” К сожалению, таких программ на главных американских телеканалах никогда не бывало (и уж тем более в наше время, когда водители попадают в аварии из-за того, что сочиняют эс-эм-эс за рулем, и даже пилоты раскрывают лэптопы посередине полета) – и вовсе не из-за технических препятствий. Зато наблюдались ограниченность политического, культурного, законодательного языка и идеологии того времени, скоро превратившие американское ТВ в то, что Ньютон Майноу, глава Федеральной комиссии по связи США, назвал в 1961 году “обширной пустошью”.

От телевидения, как прежде от радио, ожидали радикального преобразования политики. В 1932 году Теодор Рузвельт-младший (сын будущего президента США, в то время генерал-губернатора Филиппин) предсказывал, что телевидение “оживит интерес нации к тем, кто направляет ее политику, да и к самой политике”. Это, по мысли Рузвельта, приведет к “более осмысленным, более согласованным действиям электората. Люди чаще станут думать самостоятельно и меньше оглядываться на местных членов политических машин”. Томас Дьюи, видный республиканец, в 40-х годах боровшийся за пост президента с Франклином Делано Рузвельтом и Гарри Трумэном, сравнивал телевидение с рентгеном. Он предсказывал, что оно должно “добиться конструктивных изменений в политической агитации”. Любой смотревший американское ТВ во время избирательной кампании едва ли с этим согласится.

Восторг по поводу телевидения длился долго. Еще в 1978 году Дэниел Бурстин, один из известнейших американских историков XX века, превозносил способность ТВ “распускать армии, увольнять президентов, строить совершенно новый, демократический мир… который никто и вообразить не мог, даже в Америке”. Бурстин написал это, когда многие политологи и политики еще ждали триумфа “теледемократии”, при которой граждане прибегали бы к помощи телевидения не только ради того, чтобы следить за политикой, но и чтобы непосредственно в ней участвовать. (Надежды, что новая технология подтолкнет людей к участию в политической жизни, возникли еще до появления телевидения. В 1940 году Бакминстер Фуллер, американский изобретатель и архитектор, превозносил достоинства “телефонной демократии”, при которой станет возможным “телефонное голосование по всем значимым вопросам, встающим перед Конгрессом”.)

Оглядываясь назад, следует признать, что фантаст Рэй Брэдбери был ближе к истине в 1953, чем Бурстин в 1978 году. Брэдбери сказал: “Телевидение – это коварный зверь, это Медуза, которая каждый вечер обращает в камень миллиард людей, смотрящих в одну точку, это сирена, поющая, зовущая, так много сулящая, но дающая так мало”.

Изобретение компьютера вызвало очередной приступ утопической лихорадки. Статья 1950 года в газете “Сэтердей ивнинг пост” сулила, что “думающие машины принесут цивилизацию более здоровую и счастливую, нежели любая, известная до сих пор”. Мы до сих пор живем в эпоху, к которой относятся самые забавные предсказания. И хотя легко утверждать свою правоту с высоты сегодняшнего дня, не стоит забывать, что в развитии радио и телевидения в прошлом веке ничто не было предопределено. Британцы отдали приоритет общественному радиовещанию – и вырастили чудовище Би-би-си. Американцы в силу некоторых культурных и коммерческих причин предпочли политику невмешательства. Можно спорить о достоинствах каждой из этих тактик, но американский медиаландшафт мог быть другим, особенно если к утопическим идеям, проповедуемым теми, кто имел влияние на бизнес, отнеслись бы серьезнее.

Хотя велик соблазн забыть все, чему научила нас история, и отнестись к интернету как к абсолютно новому “зверю”, следует помнить, что предыдущие поколения чувствовали то же, что и мы. Они тоже испытывали искушение забыть горькие уроки прошлого и изобрести прекрасный новый мир. Чаще всего это не позволяло им принять верные законодательные решения в отношении новых технологий: как можно регулировать божественное. Особенность интернета состоит в том, что хотя он до сих пор и не выполнил обещания утопистов о мире без экстремизма и национализма, но все же превзошел мечты самых отчаянных оптимистов. Риск в данном случае в том, что, видя сравнительно успешное настоящее этой молодой технологии, кое-кто может решить, что будет лучше оставить ее в покое, а не подвергать какой бы то ни было регламентации. Но признание революционной сути какой-либо технологии не должно быть причиной уклоняться от ее регулирования. Разумное регулирование – это первый признак того, что общество серьезно относится к этой технологии и понимает, что она пришла надолго.

Ни одному обществу еще не удавалось создать принципы регулирования технологии, видя лишь ее светлую сторону, не разобравшись, какой вред она может причинить. Проблема кибероптимизма в том, что он не дает полезного интеллектуального фундамента для какого бы то ни было регулирования. Зачем заботиться о регламентации, если и так все прекрасно? Это возражение имело смысл в начале 90-х годов, когда в интернет могли попасть лишь ученые, которые не могли себе представить, зачем кому-либо может понадобиться рассылать спам. Но когда интернет стал доступнее, стало очевидно, что саморегулирование не всегда уместно, учитывая многообразие пользователей Сети и практик пользования ею.