Лили Кинг - Писатели & любовники

Я рассказала ему о том, что вспоминалось мне о маме той поры, когда я была маленькая: ее лимонный запах и ее садовые перчатки с резиновыми пупырышками, ее маленькие квадратные пальцы на ногах, похрустывавшие, когда она ходила босиком. Ее черепаховые гребни, соленые на вкус, если пососать.

– Чувствую ее. Прямо здесь ее чувствую.

Он целовал меня там, где я прикасалась к себе, – сразу под ключицей, там застревали все мои чувства.

Я верила, что это она мне его послала, – подарок, чтоб я продержалась.

Мы бежали на озеро, переплывали его, бегом возвращались в общагу и вместе ложились в ванну – гнутые ножки, два крана и резиновая затычка на цепи. Вода расплескивалась по полу. Мы лежали мокрые у него на постели и смеялись, наши груди толкались друг в дружку, и от этого мы смеялись еще сильнее. Я смотрела на него и ничего не прятала.

Тогда я поняла, до чего настороженно обращалась с мужчинами, до чего мало в себе позволяла видеть.

Он был женат разок, сказал он. Потеряли ребенка, добавил позже. Давно. Больше ничего не говорил.

Не могла спать рядом с ним. Слишком сильно. Хотела его чересчур. Никогда не проходило. А чтобы писать, мне надо было спать. Писать получалось мало. Весь день я таращилась в окно, ждала его шагов у себя на крыльце.

Соберись и работай, почти слышала я материн укор. Но меня унесло слишком далеко, и я не слышала.

Люк писал. Он написал пять стихотворений в первую неделю, одиннадцать в следующую.

– Я написал стихотворение о пчелах.

– Ненавижу пчел.

– Оно сегодня утром просто выпало из меня целиком. – Лицо у него светилось. Лег на тахту у меня в хижине. – Как можно ненавидеть пчел?

– Мне не нравится понятие улья, как трутни ползают друг по другу, запрограммированы служить матке. Не нравятся личинки эти клеклые, не нравится сама мысль о маточном молочке – или как пчелы роятся. Чуть ли не самый большой мой страх – что меня обсядут пчелы.

Мой молниеносный список претензий произвел на него впечатление.

– Но они же и даруют жизнь. Оплодотворяют цветы, обеспечивают нас едой. Работают как коллектив. К тому же благодаря им возникла строчка: “Жить на елани, шумной от пчел” 30.

– Кстати, что такое “елань”? Роща с открытым пространством посреди?

– Елань есть елань. – Он раскинул руки, словно елань возникла перед нами.

– Господи, сколько ж херни в вас, в поэтах. Вы понятия не имеете, что значит половина слов, с которыми носитесь.

Он поймал меня за руку.

– Тащи свою шумную от пчел елань сюда, – сказал он, и я оказалась верхом на нем.

Он сочинил еще восемь стихов про пчел, а затем повез меня на своем пикапе в Беркширы, повидать его друга Мэтта, который держал ульи. Стоял первый жаркий майский день, мы заехали выпить мокко со льдом и поймали радиостанцию из семидесятых, игравшую “Беги, Джои, беги”, “Лесной пожар” и “Я не люблю” 31. Мы знали все слова и орали их в открытые окна машины. Когда началась “Я не люблю” и прозвучала строчка о том, что он держит ее фотокарточку “поверх” стены из-за пятна, что там притаилось, мы ржали так, что уже не могли петь. Я немножко обмочилась, и на придорожной площадке для отдыха пришлось сменить трусы, и Люк звал меня Бетси Уэтси 32до самого конца той поездки.

Добрались мы ближе к вечеру. Из того, что Люк рассказал мне про Мэтта, я представляла себе парня в сарае с кучей хлама по углам, но Мэтт, оказывается, жил в ярком красном доме, в оконных ящиках тесно от цветов. Его жена Джен вышла первой, и они с Люком по-медвежьи обнялись, раскачиваясь в преувеличенной взаимной нежности.

– Калиопа так рассердилась, когда я ей объявила, что ты приедешь, – сказала она. – Она в походном лагере на три дня.

– Во взрослом трехдневном походе? – переспросил Люк.

– Это эксперимент. Сказала, что ты можешь спать в ее домике на дереве, а подобными приглашениями она не разбрасывается.

Люк кивнул, повисло внезапное молчание, и прервалось оно, лишь когда Мэтт вышел к нам с маленьким мальчиком на руках – тот сидел выпрямившись, бдел на руках у отца. Немного я знавала пар. Мои друзья женились и исчезали. А может, исчезала я сама. Ниа и Эбби держали связь, пока не обзавелись детьми. Я пыталась повидаться с Эбби в Бостоне, прежде чем отправиться на автобусе в Род-Айленд, но она мне не перезвонила. У меня был подарок для ребенка, купленный в “Красной риге”. Когда у людей заводятся дети, они больше не перезванивают.

Мы зашли в дом, нам налили попить – клюквенный сок с минералкой, – а мальчик, который несколько недель назад выучился ходить, побрел, спотыкаясь, по черно-белому плиточному полу. Добравшись до меня, выставил вверх вязаного бурого козлика с крошечными белыми рожками. Я присела на корточки, чтобы разглядеть, и ребенок пискнул от неожиданности. Не отпрянул, а приблизил лицо невозможно впритык к моему.

– Ну привет, малыш, – сказала я.

Еще один писк.

Я потрогала козлика за мягкие рога: один, два. Он зеркально повторил. От него смутно пахло какашками и миконазолом. Удивилась, до чего быстро мне вспомнилось слово “миконазол”. Откуда я вообще его знаю?

Раз, два – рожки. Три – нос малыша.

Он открыл рот – темная беззубая ямка, – и через несколько секунд послышался громкий кряк.

Я повторила за ним – открытый рот, краткая отсрочка, смех, – и он принял это как приглашение сесть ко мне на колени, и эти колени, поскольку я сидела на корточках, пришлось для него быстро организовать. Мы плюхнулись на пол одновременно.

Джен оделила меня благодарной улыбкой. Она разговаривала с Мэттом и Люком об их планах на создание соседской организации ОСХ 33и о протестах против сети “Старбакс”, выкупившей местную пончиковую.

Мэтт повел нас посмотреть на пчел. Двора у них не было. Были луга, а за лугами лес. Мы двинулись по тропе, что вела сквозь высокую траву и полевые цветы к белым ящикам с пчелами. Мэтт взял жестянку, сунул в нее кусок мешковины, поджег, закачал в банку воздух приделанными сбоку мехами, и из носика в верху банки повалил дым. Мэтт снял крышку с белого ящика, поставил банку рядом, а затем вытащил рамку сот. Ее покрывали слои и слои пчел, они цеплялись друг за дружку, Мэтт поднял рамку повыше, и вся их масса начала менять очертания и стекать под действием силы тяжести, капая понемногу, словно жидкость, обратно в ящик. Отвратительно. Я очень старалась не воображать нападение роя.

Люка все это заворожило. Я не понимала, чтоґ пчелы значат для него. Трава, в которой мы стояли, кусалась, и мне хотелось одного: чтобы Мэтт опустил крышку и я смогла бы вернуться в кухню, сесть на пол с их писклявым мальчонкой, но мы проторчали там долго, переходя от ящика к ящику, хотя все они были одинаковые, и везде этот здоровенный шевелящийся капающий сгусток пчел.