Джонатан Фоер - Полная иллюминация

А, – думает она, – так это Трахимброд!

Его рот, ее уши. Его глаза, его рот, ее уши. Рука писца, глаза мальчика, его рот, девочкины уши. Она устремляется назад по цепочке причин и следствий, чтобы заглянуть в глаза вдохновению, посетившему писца, чтобы разглядеть губы влюбленного, и ладони родителей вдохновения, посетившего писца, и их влюбленные губы, и родительские ладони, и соседские коленки, и недругов, и возлюбленных их возлюбленных, и родителей их родителей, и соседей их соседей, и недругов их врагов, пока ей не удается убедить себя в том, что это не просто мальчик читает девочке вслух там, на чердаке, а все, кто когда-либо жил на земле, читают ей. И она скользит по строчкам вслед за ними:

Первое изнасилование Брод Д

Первое изнасилование Брод Д случилось в разгар всеобщего ликования, последовавшего за тринадцатым празднованием ежегодного торжества, Дня Трахима, 18 марта 1804 года. По дороге домой от убранной голубыми цветами платформы, на которой она простояла много часов подряд безыскусной красавицей, помахивая русалочьим хвостом, только когда им помахивать полагалось, бросая тяжелые мешки в реку, носящую одно с ней имя, только когда Раввин кивком головы подавал ей сигнал, – к Брод подошел сумасшедший сквайр Софьевка Н, под чьим именем наш штетл теперь обозначается на картах и в мормонских

Мальчик засыпает, а девочка кладет ему на грудь свою голову. Брод хочет читать дальше, хочет закричать: ЧИТАЙТЕ ЖЕ! Я ДОЛЖНА ЗНАТЬ! – но на таком расстоянии им ее не услышать, а ей самой страницу не перевернуть. На таком расстоянии страница – ее невесомое бумажное будущее – неподъемная тяжесть.

К МОМЕНТУ, КОГДА моей пра-пра-пра-пра-пра-пра-бабушке исполнилось двенадцать лет, в Трахимброде не осталось ни одного жителя, который хотя бы раз не предложил бы ей выйти замуж. В их числе: мужчины, уже успевшие обзавестись женами; искореженные старики, спорившие на чьем-нибудь крыльце о том, что могло, а чего не могло случиться несколько десятилетий назад; подростки с безволосыми подмышками; женщины с волосатыми подмышками; а также покойный философ Пинхас Т, который в своей единственной, достойной упоминания, работе «К Праху: из Человека Ты Вышел – в Человека и Возвратишься» доказывал, что теоретически жизнь и искусство могли бы поменяться местами. Брод заставляла себя покраснеть, хлопала длинными ресницами и всем говорила одно и то же: Боюсь, что нет. Янкель считает, что замуж мне пока рановато. Хотя предложение очень заманчивое.

До чего глупые, – это уже обращаясь к Янкелю.

Дождись моей смерти, – закрывая книгу. – Потом выбирай любого. Но только не пока я жив.

Мне никто из них не нужен, – целуя его в лоб. – Они мне не пара. К тому же, – смеясь, – я уже связала свою жизнь с самым красивым мужчиной в Трахимброде.

Кто это? – усаживая ее на колени. – Я убью его.

Щелкая его по носу мизинцем: Это ты, дурачок.

Вот тебе раз. Уж не значит ли это, что мне придется убить себя?

Выходит – так.

Может, разрешишь мне не быть самым красивым? Чтобы не пришлось кончать жизнь самоубийством? Может, разрешишь мне быть поуродливее?

Ладно, – смеясь, – нос у тебя действительно несколько кривоват. И улыбка при ближайшем рассмотрении могла бы быть посимпатичнее.

Теперь ты меня убиваешь, – смеясь.

Все лучше, чем самоубийство.

И то верно. Так, по крайней мере, меня совесть мучить не будет.

Для тебя я на все готова.

Спасибо, мое сокровище. Чем же мне тебе отплатить?

Ты труп. Ничем ты мне уже не отплатишь.

Придется вернуться с того света, чтобы не оставаться в долгу. Проси, что хочешь.

Тогда можно я попрошу, чтобы теперь ты меня убил. А то меня совесть замучает.

Будет исполнено.

Все-таки нам страшно повезло, что мы есть друг у друга!

Отказав сыну сына Битцла Битцла – Весьма сожалею, но Янкель считает, что лучше мне с замужеством подождать, – она надела костюм Царицы Реки, чтобы отправиться в нем на ежегодное празднество, День Трахима, отмечавшееся уже в тринадцатый раз. Янкель слышал, как шепчутся за спиной Брод женщины (он еще не оглох), и видел, как доискиваются ее мужчины (он еще не ослеп), но, помогая ей втиснуться в русалочий наряд, завязывая тесемки на ее худых плечиках, делал вид, что это его нисколько не заботит (а что он мог сделать?).

Если тебе неохота, можешь не одеваться, – сказал он, заправляя тростинки ее рук в длинные рукава русалочьего наряда, который она заново перешивала к празднику на протяжении последних восьми лет. – Ты не обязана быть Царицей Реки.

Конечно, обязана, – сказала она. – Я ведь первая красавица Трахимброда.

Мне казалось, что ты не рвешься в красавицы.

Не рвусь, – согласилась она, заправляя высокий ворот костюма под нитку с нанизанной на нее костяшкой счетов. – Это такая ответственность. А что делать? Судьба у меня такая.

Никому не обязана, – сказал он, пряча костяшку счетов под ворот ее костюма. – В этом году они могут выбрать в Царицы другую девочку. Почему бы тебе самой ей место не уступить?

Не в моем характере.

Тем более уступи.

Вот уж дудки.

Ты же согласилась, что и сама церемония, и связанный с ней обряд – ужасная глупость.

Но и ты согласился, что глупостью это выглядит только для тех, кто снаружи. А я внутри, в эпицентре.

Я запрещаю тебе туда идти, – сказал он, прекрасно сознавая, что это не подействует.

Я запрещаю тебе мне запрещать, – сказала она.

Мой запрет главнее.

Почему?

Потому что я старше.

Глупости какие.

Тогда потому, что я первый запретил.

Еще того глупей.

Но ты ведь даже не любишь этот праздник, – сказал он. – Вечно потом жалуешься.

Я знаю, – сказала она, поправляя хвост, украшенный голубыми блестками.

Зачем же тогда?

Ты любишь думать о маме?

Нет.

А когда думаешь, тяжело тебе бывает потом?

Да.

Зачем же тогда? – спросила она. И почему, подумала она, вспомнив описание своего изнасилования, мы вечно в погоне за тем, что сулит нам страдание?

Янкель несколько раз начинал предложение, пытаясь сформулировать ответ, но в конце концов заблудился в собственных мыслях.

Как только найдешь приемлемое объяснение, я откажусь от трона. Она поцеловала его в лоб и направилась к реке, носящей одно с ней имя.

Он стоял возле окна и ждал.

В тот весенний день 1804 года, как и в каждый День Трахима вот уже тринадцать лет подряд, гирлянды белых нитей украшали узкие немощеные артерии Трахимброда. Идея увековечить первые всплывшие на поверхность останки повозкикрушения принадлежала Битцлу Битцлу. Один конец белой нити намотан на горлышко полупустой бутыли старого вермута на полу окосевшей от выпитого хибары местного алкоголика Омлера С, другой – на потускневший серебряный подсвечник на обеденном столе в пятикомнатном кирпичном доме Сносного Раввина через непролазную грязь улицы Шелистер; тонкая белая нить наподобие бельевой веревки – от левой задней стойки кровати в комнате кокотки на третьем этаже к прохладной медной ручке морозильного шкафа в подвальном помещении иноверца Кермана К, мастера по бальзамированию; белая нить над безмятежной (и затаившейся в ожидании) ладонью реки Брод, от мясника к свахе; белая нить – от плотника – через изготовителя восковых манекенов – к повивальной бабке – в форме неравностороннего треугольника над фонтаном распростертой русалки, посреди единственной площади штетла.