Майкл Шейбон - Потрясающие приключения Кавалера & Клея

Казалось бы, эта способность дотянуться в такую даль и ширь из тюрьмы глубокой подледной гробницы, где всего общества – лишь полуслепая псина, тридцать семь человечьих и звериных трупов да пилот во власти идефикса, могла бы стать спасением для Джо, в своей изоляции и одиночестве связанного со всем миром. Но когда он день за днем в конце концов снимал наушники и с ломотой во всем теле и гудящей головой опускался на пол радиорубки подле Устрицы, кумулятивный эффект только лишний раз дразнил единственным неосуществимым контактом. В первые месяцы в Нью-Йорке ни в одной из одиннадцати газет, которые Джо покупал, на любом из трех языков не попадалось ни единого упоминания о положении и состоянии пражского семейства Кавалер; и теперь ни полслова по радио тоже ни малейшим намеком не сообщали ему, как у них обстоят дела. Мало того что их никогда не называли по фамилии – даже в крайнем отчаянии он не допускал всерьез такой возможности, – но не поступало вовсе никакой информации о судьбе евреев Чехословакии.

Время от времени попадались предостережения и рассказы беглецов из германских лагерей, от польских боен, и облав, и депортаций, и судов. Но Джо – с его, будем честны, далекой точки обзора и узким полем зрения – казалось, будто евреи его страны, его евреи, его семья незримо провалились в какую-то расселину ощетинившейся булавками европейской карты. Зима ползла дюйм за дюймом, вокруг сгущалась тьма, и Джо все больше угрюмился, и коррозия, что давным-давно разъедала его душевную электропроводку, неспособность помочь, невозможность связаться с матерью и дедом, застарелые разочарование и злость на ВМФ, который послал Джо на Южный, бляха-муха, полюс, хотя он, Джо, мечтал только сбрасывать бомбы на немцев и провиант на чешских партизан, слились в подлинное отчаяние.

Затем как-то «вечером», ближе к концу июля, Джо включил коротковолновую трансляцию «Рейхс-Рундфунк» на Родезию, Уганду и прочую британскую Африку. Передавали англоязычную документальную программу, в которой бодро описывалось создание и процветание восхитительного заведения в Чешском протекторате – специально созданного «заповедника», как выразился ведущий, для евреев этого региона рейха. Назывался заповедник «Образцовое гетто Терезинштадт». Джо как-то раз был в Терезине – проездом, со спортивной командой «Маккавеев». Как выяснилось, Терезин превратили из скучной богемской глухомани в счастливый, трудолюбивый, даже культурный город, с розовыми садами, профтехучилищами и целым симфоническим оркестром, куда вошли, по словам ведущего (говорил он как Эмиль Яннингс, который пытается изображать Уилла Роджерса), «интернированные». Далее следовало описание типичного музыкального вечера в заповеднике, и посреди трансляции, к ужасу и восторгу Джо, воспарил богатый бестелесный тенор его деда по матери Франца Шёнфельда. Имени исполнителя не называли, но эти бурбонные полутона ни с чем не спутаешь, как, собственно, и выбор репертуара – Der Erlkonig .

Джо растерялся. Как это понимать? Фальшивый тон, густой акцент ведущего, очевидные эвфемизмы, непроговоренная правда, что скрывалась за болтовней про розы и скрипки, – ибо этих людей по причине их еврейства сорвали с родных мест и поместили в Терезин, – все это нагоняло ужас. Радость, спонтанная и нерассуждающая, что объяла Джо, когда он впервые за пять лет услышал голос своего миниатюрного дедушки, быстро угасла в приливе страха: он вообразил, как старик в городе-тюрьме поет Шуберта другим пленникам. По радио не сказали, когда записывалась передача; вечер тянулся, и Джо по размышлении все крепче уверялся, что картонная жизнерадостность и профтехобразование скрывают некую страшную реальность, точно ведьминский домик из конфет и имбирных пряников, что заманивает детей и откармливает их на ужин.

На следующую ночь, перебирая частоты в районе пятнадцати мегагерц на крайне маловероятный случай, если у вчерашней радиопрограммы случится продолжение, Джо наткнулся на немецкий сеанс связи, до того громкой и ясной, что он мигом заподозрил ее местное происхождение. Передачу аккуратно упаковали в тонюсенький диапазон между частотами мощной азиатской службы Би-би-си и не менее мощной сети американских военных сил на Юге: если не искать отчаянно вестей о родных, прокрутишь мимо, даже не заметив. Голос был мужской – мягкий, пронзительный, культурный, со следами швабского акцента и отчетливой, еле подавляемой ноткой возмущения. Условия ужасны; инструменты не работают или вот-вот сломаются; жилище нестерпимо тесное, боевой дух низок. Джо взял карандаш и принялся записывать эту филиппику; непонятно, что подтолкнуло немца обнаружить себя так открыто. Затем резко, со вздохом и усталым «хайль Гитлер», немец закончил передачу, оставив по себе бубнеж пустых радиоволн и единственное неизбежное умозаключение: на Льду немцы.

Союзники боялись этого с самой экспедиции Ричера в 1938–1939 годах, когда этот весьма скрупулезный ученый, щедро экипированный по личному приказу Германа Геринга, прибыл на побережье Земли Королевы Мод на авианосце, откуда снова и снова забрасывал две великолепные летающие лодки «Дорнье Валь» в воздух над неизученной глушью норвежской территории и посредством аэрофотоаппаратов картографировал более трехсот пятидесяти тысяч квадратных миль (впервые применив к Антарктиде искусство фотограмметрии), а потом закидал территорию пятью тысячами гигантских стальных дротиков, специально смастеренных для экспедиции и увенчанных элегантными свастиками. Германия застолбила эту землю, присвоила и переименовала в Новую Швабию. С норвежцами поначалу возникли трения, но они были ловко улажены оккупацией Норвегии в 1940-м.

Джо натянул сапоги и парку и пошел делиться открытием с Шенненхаусом. Ночь выдалась безветренная и незлая; на термометре 4 °F. Странными узорами роились звезды, низко зависшая луна обернулась пошлым зелено-голубым кольцом. Ее жидкий водянистый свет забрызгивал Шельф, но как-то не очень освещал. Не считая радиовышек и дымоходов, что торчали из-под снега плавниками китов-убийц, не видать ничего, куда ни посмотри. Горы-люпины, стамухи, торчавшие грудами гигантских костей, обширный палаточный городок заостренных торосов к востоку – ничего не видно. Может, до немецкой базы и десяти миль по ровному льду не наберется, может, она там сияет, точно ярмарка, – и все равно незрима. На полпути к Ангару Джо замер. Хруст шагов прекратился – и в мире словно выключились последние звуки. Тишина воцарилась абсолютная; внутренние процессы в черепушке стали слышны, а затем оглушительны. Наверняка притаившийся немецкий снайпер отыщет Джо даже в этом непроницаемом мраке – просто различив сточный рев крови в ушах, гидравлические поршни слюнных желез. Скрипя снегом и спотыкаясь, Джо заспешил к люку Ангара. Когда приблизился, поднялся ветер, принес с собой едкую вонь крови и горящей шерсти, от которых Джо подавился тошнотой. Шенненхаус разжег огонь в Ворвань-кафе.