Майкл Шейбон - Потрясающие приключения Кавалера & Клея

– У меня закончились собаки, – сказал Шенненхаус. Новую законцовку он приделал, но ее требовалось покрыть и пропитать, как и остальной гидроплан, иначе он не взлетит.

Джо похлопал на него глазами, продираясь к сути этого заявления. На дворе двенадцатое сентября. Через несколько дней в Ётунхейм возвратится – если пробьется через тающий паковый лед – корабль с солдатами и самолетами; не удастся взлететь до тех пор – и на миссию можно плюнуть. Отчасти Шенненхаус имел в виду это.

– Людей брать нельзя, – сказал Джо.

– Я и не предлагаю, – ответил Шенненхаус. – Хотя я бы соврал, Дурень, если б утверждал, будто эта мысль меня не посещала.

Он гладил рыжую лицевую поросль, глядя на Джо; жесткую бороду он так и не сбрил. Глазами указал на шконку Джо, где спал Устрица.

– У нас есть Мидия, – сказал Шенненхаус.

Устрицу они пристрелили. Шенненхаус куском замороженного стейка выманил не то чтобы легковерного пса наверх и всадил ему пулю в упор, между здоровым глазом и жемчужиной. Джо смотреть не смог; он лежал на койке одетый, в застегнутой парке, и плакал. Всю неотесанность с Шенненхауса как рукой сняло; он уважил горе Джо и скверную задачу освежевать, и ободрать, и продубить принесенную в жертву собаку решил сам. Назавтра Джо постарался выбросить Устрицу из головы, раствориться в помыслах о возмездии и о первостепенном занудстве авантюры. Он опять и опять сверял инвентарь со списком капитана Флира. Он нашел и вынул ледоруб, почему-то застрявший в коробке передач лебедки тягача. Он навощил лыжи и проверил крепления. Он выволок сани из тоннелей, разобрал их и снова собрал, как полагается у канадцев. Он пожарил стейки и яичницу для себя и Шенненхауса. Он выудил дымящиеся стейки с посоленной сковороды, разложил в две большие железные тарелки и соорудил подливку, плеснув виски на сковороду. Поджег виски, затем потушил огонь. Вошел Шенненхаус, воняя переработанным мясом. Благодарно, с важной миной, забрал у Джо тарелку.

– По размеру как раз хватило, – сказал он.

Джо тоже взял тарелку, сел за стол капитана и, надеясь из пишмашинки почерпнуть капитанской доскональности, напечатал нижеследующее заявление:

Тем, кто придет искать л-та Джона Уэсли Шенненхауса (мл.) и радиста второго класса Йозефа Кавалера:

Я прошу прощения за наше присутствие не здесь и, вероятно, если по правде, мертвыми.

Мы подтвердили установление немецкой военно-научной базы, расположенной в Земле Королевы Мод, также известной как Новая Швабия. Эта база в настоящее время укомплектована одним человеком только. (См., будьте добры, приложенные расшифровки перехваченных радиопередач A-RRR, 01/VIII/44–02/IX/44.) Поскольку нас двое, положение понятно.

Тут Джо бросил печатать и с минуту посидел, жуя кусок стейка. Положение отнюдь не понятно. Человек, которого они собираются убить, не сделал им обоим ничего дурного. Он не солдат. К строительству ведьминского домика в Терезине он вряд ли имел отношение – разве что сугубо по касательной и в метафизическом ключе. Он не имел отношения и к шторму, что налетел на Азоры, и к торпеде, что пробила дыру в корпусе «Ковчега Мирьям». И тем не менее все это побуждало Джо кого-нибудь убить, а кого еще убить, он не знал.

Те, кто вполне резонно спросит относительно наших мотивов или полномочий на выполнение этого задания,

Он снова перестал печатать.

– Джонни, – сказал он, – ты почему это делаешь?

Шенненхаус оторвался от номера «Одних девчонок» девятимесячной давности. Мытый и бородатый, он походил на один из портретов, что висели по стенам в главном зале старой гимназии Джо, – лики прошлых директоров, суровых и высоконравственных людей, которым неведомы сомнения.

– Я сюда приехал летать на самолетах, – ответил Шенненхаус.

пусть не напитают сомнений, что мы думали только служить нашей стране (приемной в моем случае).

Пожалуйста, проследите за людьми в жилом помещении, которые мертвы и заморожены.

С уважением,

ЙОЗЕФ КАВАЛЕР,

радист второго класса.

12 сентября 1944 г.

Он вытащил лист бумаги из машинки, потом закатал обратно и так оставил. Шенненхаус подошел прочесть, разок кивнул и отправился в Ангар к своему гидроплану.

Джо лег на шконку и закрыл глаза, но завершенность, ощущение, будто дела окончательно приведены в порядок, – чего он, собственно, и добивался, печатая прощальное письмо, – бежало его. Он закурил сигарету, и глубоко затянулся, и постарался очистить голову и сознание, дабы предстать перед лицом завтрашнего дня и своего долга, не угрызаясь и не отвлекаясь. Докурив, перевернулся на бок и попытался уснуть, но из головы не шло воспоминание о доверчивом глазе Устрицы. Джо ерзал, и ворочался, и баюкал себя, как его однажды научила Роза, – воображая, будто он плывет на черном плоту в теплой черной лагуне, в черноте безлунной тропической ночи. Ни внутри, ни снаружи – ничего, кроме теплой мягкой черноты. Он тотчас заскользил, посыпался в сон, как песок, что мчится к горлышку песочных часов. В сумеречном гипнагогическом состоянии он фантазировал – но нет, получалось ярче, нежели простые фантазии, он словно вспоминал и верил воспоминаниям, – будто Устрица умел говорить, и голос у него был приятный, спокойный, жалобный, в нем звучали рассудительность, и страсть, и забота, и этот голос мертвого пса неотступно звучал в ушах. Мы столько всего должны были друг другу сказать, думал Джо. Как жаль, что я раньше этого не понял. За мгновение до погружения во внутреннем ухе раздался пронзительный лай, и Джо подскочил на постели, и сердце бешено колотилось. До него дошло, что мучает его, не дает ему примириться с возможностью смерти обманутая любовь не Устрицы, но иных, кто гораздо дороже и гораздо потеряннее.

Он подполз к изножью шконки, открыл рундук и вынул толстую пачку писем, полученных от Розы с тех пор, как он завербовался в конце 1941 года. Письма следовали за ним, нерегулярно, но упрямо, с учебки в Ньюпорте, штат Род-Айленд, до военно-морской полярной учебной базы в Туле, Гренландия, а затем в Гуантанамо на Кубе, где он провел осень 1943-го, пока готовили группу на Кельвинатор. Ответов от получателя никогда не поступало, и письма перестали приходить. Розины послания – как сердечная пульсация в разорванной артерии: поначалу бешеный фонтан, потом сквозь некоторое мускульное сопротивление замедляется до струи, потом до струйки и наконец унимается: сердце остановилось.

Джо вынул перочинный ножик, подарок Томаша, некогда спасший жизнь Сальвадору Дали, и вскрыл первое письмо.

Милый Джо,

жалко, что перед твоим отъездом из Нью-Йорка мы даже не попрощались. Я, пожалуй, понимаю, отчего ты убежал. Наверняка ты винишь меня. Если бы я не привела тебя к Герману Хоффману, твой брат не оказался бы на судне. Не знаю, что бы с ним тогда сталось. И ты не знаешь. Но я принимаю и понимаю, что ты возлагаешь ответственность на меня. Я бы тоже, наверное, сбежала.