Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

Пропитавшись солнцем, притомившись, Орлы решили, что вечером будут ужинать на террасе шале.

Вильям, опершись о перила, любовался пейзажем внизу, мирной деревней, стиснутой двумя цепями гор, крошечными полями в обрамлении каменных отрогов, лиственницами, которые к вечеру наливались чернильной темнотой.

На закате долина дышала грустью. Свет медленно уходил, и на смену являлись запахи, которые только и ждали сумерек, чтобы проявиться в полной мере: смола, папоротники, грибы, увядающие цветы… Влажность, незаметная днем, брала свое и обволакивала Орлов; мускулами и кожей они ощущали иное желание – не бега, соревнований, вызовов и драк. Погруженные в природу, ставшую женственной и влажной, они невольно испускали томные вздохи, мечтали о нежности, чуя мучительный зов, который еще не умели назвать.

Жиль протянул стакан Вильяму и отпил из своего, стоя рядом.

– Я не шутил: ты прямо пожирал Простушку глазами.

– Не пори чушь…

– Она тебе нравится.

– Она всем нравится, пока рот не откроет. А вот тогда…

– Спят не с мозгами.

– Ну есть же предел… Ты себе представляешь, как я занимаюсь любовью с девицей, которая за всю жизнь не прочла ни одной книги, словарь у нее бедней, чем у собаки, а лучшая подруга – коза? Что мы скажем друг другу до? И о чем будем говорить после? Уволь! Я не волочусь за убогими. У меня на калеку просто не встанет.

– Да, у меня тоже! – согласился Жиль.

Они обмакнули губы в терпкое вино с привкусом трюфелей, изготовленное из винограда сорта мондез [8]. Старательно изображая взрослых, покатали жидкость во рту и сплюнули.

По причудливо извивающейся тропинке тянулось возвращающееся в стойла стадо, трезвоня всеми своими колокольчиками. Небо потемнело.

Жиль воскликнул:

– А слабо?

– Что?

– Слабо или не слабо?

– Ты о чем?

– Переспать с Простушкой?

– Ты совсем сдурел…

– Кишка тонка!

– Заткнись!

Жиль обернулся и, повысив голос, призвал приятелей в свидетели:

– Парни, Вильям сдулся. Я тут вызвал его на спор, а он в кусты.

– О чем речь? – поинтересовался Поль.

– Переспать с Простушкой!

Они разразились смехом – сальным, очень сальным, нарочитым, настойчивым.

Глядя на гримасничающую компанию, хлопающую себя по ляжкам, Вильям испытал прилив отвращения. Их преувеличенная веселость выдавала смущение, незрелость, неловкость девственников, которых корчит при любом намеке на секс; они вдруг показались ему жалкими, мерзкими, вот почему он вдруг услышал, как во весь голос отвечает:

– Не слабо!

В следующие дни Вильям отдалился от компании, а Орлы дали ему время на охоту за добычей. Может, он и сожалел о принятом вызове, но дорожил этими часами одиночества, когда, по официальной версии, должен был выслеживать Простушку, а на самом деле валялся на спине в траве и разглядывал облака, выискивая в них сходство с земными образами, и воображал то великана, играющего на трубе, то куст лаванды, то грушу; или же просто доставал из кармана книгу. Еще с июня он увлекся Джеймсом Бондом, героем Яна Флеминга, элегантным шпионом, вобравшим в себя качества, которые обычно рассеяны по нескольким персонажам: гламурность, проницательность, блестящую память, смелость, хладнокровие, юмор, обаяние. Джеймс Бонд, который по сравнению с остальным человечеством был все равно что швейцарский нож [9]против обычного перочинного, завораживал его своей уверенностью, которой он намеревался подражать.

Мандина вскоре приметила Вильяма. Первый раз она одарила его чудесной улыбкой, невероятно щедрой, которая, казалось, шла от всего сердца. Вильям удивился, но без всякой задней мысли ответил ей тем же. Покраснела ли она? Он не стал бы клясться, но она ускорила шаг и, прищелкнув пальцами, велела козе и собаке следовать за ней, не отставая. С тех пор улыбка длилась все дольше, а исчезала все медленней.

Вильям вычислил тропинки, по которым она ходила в зависимости от разных занятий. Если раньше он замечал только дикарку, вольно гуляющую по окрестностям, то теперь знал, что она весь день трудилась и никогда не бездельничала.

Почему он ни разу к ней не подошел? Он медлил по множеству причин. Прежде всего он так наслаждался своим одиночеством вдали от компании, что не торопился приступать к возложенной на себя миссии. К тому же крепкое, здоровое, цветущее тело Мандины ослепляло его. И наконец, инстинкт браконьера подсказывал ему, что дикое животное должно подойти само, чтобы его легче было поймать.

Лето было в разгаре. В тот день изнемогающее полуденное солнце изводило горы. Все застыло. Ни одна птица не подавала голоса, ни один камешек не двигался с места. Зной так измучил Вильяма, что он укрылся в тени густой кроны дерева.

Не обращая внимания на изнурительную жару, Мандина в сопровождении козы и собаки спустилась с западного склона и заметила Вильяма у подножия дуба. Он читал.

Она устремилась к нему. Догадываясь, что случится дальше, он изобразил полную сосредоточенность и поднял голову только в последний момент.

У него прервалось дыхание.

Никогда еще Мандина не была так прекрасна. Манящая, как налитой плод, она сияла прямо перед ним. Плохо скроенная юбка и слишком туго затянутый фартук делали ее тело еще желанней; очарование исходило от нее самой, не имея ничего общего с ухищрениями в одежде. Вильям не мог оторвать глаз от ее усыпанной веснушками кожи, пухлых губ, молочных холмиков, виднеющихся в вырезе кофточки.

Она склонила голову набок, потом разразилась пьянящим смехом, совершенно естественным, в котором было больше веселья, чем насмешки.

Ее формы – грудь, бедра, икры – будоражили Вильяма, который никогда еще не разглядывал вблизи женское тело: мода диктовала девушкам его круга стремление к худобе. Эта округлость казалась ему неприличной, неуместной, смущающей, влекущей.

– Я Мандина.

– Вильям.

Имя ей понравилось, и она тихонько повторила его несколько раз, пробуя на вкус, смакуя.

Потом присела рядом, очень близко.

– Откуда ты приехал?

– Из Парижа.

Мандина покачала головой, зачарованно шепча «Париж». Вильям не сумел бы произвести большее впечатление, сказав «с Марса». Пока она пребывала в оцепенении, Вильям вынужден был отметить, что его собственный рассудок засбоил. Она наклонилась и послала ему сокрушительную улыбку, устремив на юношу ореховые глаза. Он задрожал. В этой улыбке переливались тысячи фраз: «Ты мне нравишься», «Мне хорошо рядом с тобой», «Я хочу тебя», «Делай, что пожелаешь», «Чего ты ждешь?»…

Кровь Вильяма забурлила, вздувая вены на шее; он боялся, что взорвется.

Его дрожащая рука коснулась колена Мандины. Она хихикнула. Рука осталась на месте. Она засмеялась. Рука принялась гладить нежную кожу.