Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

– Допустим, он задумал обман – так мне кажется, – однако он ли виновен? Всегда ли виновный виновен? «Виновный» иногда оказывается подставным лицом. И часто «виновный» сам является жертвой.

– Прости, не понимаю?

– Мой сын организовал аферу? Согласен! Но от кого он унаследовал свою натуру мошенника? Возможно, от меня…

– Я тебе запрещаю рассуждать подобным образом. Ты поднимался по всем ступеням социальной лестницы, соблюдая законы.

– Юридически. А морально?

– Юридически – законно! Все остальное не в счет. Есть только один закон и множество моралей. Не ищи извинений своему сыну, наши решения исходят от нас самих. У всех бывают различные обстоятельства, но каждый делает свой выбор. Твой сын сделал плохой выбор.

– Именно.

– Ты позволишь ему и дальше спать?

– А что изменится, если я его разбужу?

Поль Арну не сумел сдержать раздраженный жест:

– Пусть исправляет то, что натворил!

– Слишком поздно.

Поль Арну нервно поднялся.

– Если гонг прозвучал, разойдемся по домам, и пусть полиция извлекает нас из постелей. Morituri te salutant [10].

Вильям Гольден устало вздохнул и движением пальца заставил Поля Арну сесть обратно.

– Поговорим о деньгах. Вы с коммерческим директором проверили счета?

– К несчастью, да.

– Какова итоговая сумма?

– Получалось три миллиарда. На самом деле все четыре.

Цифра прозвучала как бесшумный взрыв. Вильям Гольден и представить не мог, что долги фонда достигли такой планки.

Помолчав пару минут, Поль Арну добавил:

– Чуть больше четырех.

– Можешь не продолжать. На этом уровне миллионы все равно что семечки.

Повисло молчание, оно длилось дольше прежнего. Вильям Гольден выпрямился, открыл дверцу, за которой обнаружилась коллекция бутылок – смоляных, янтарных или цвета топаза – на подсвеченных полках. Он обескураженно оглядел этикетки:

– Обычно я говорю, что каждой ситуации подходит определенный виски, но, боюсь, у меня идиотские привычки. Не представляю, какой именно…

– Бери самый дорогой. Hic et nunc [11]. Не стоит откладывать на завтра.

Вильям Гольден согласно кивнул, взял бутылку тридцатилетней выдержки, разлил по стаканам жидкость, каждая капля которой стоила, как золото, и уселся рядом с Полем Арну.

Они угрюмо чокнулись. Вильям отпил глоток, поморщился от удовольствия, прищелкнул языком и решительно продолжил:

– Наша возможность компенсировать?

– Ты о банке? Четверть суммы.

– А моя? Как частного лица?

– Еще меньше. Даже если продашь все, что имеешь.

– Нам не выстоять?

– Нет.

– Значит, разорение?

– Значит, разорение.

Они покачали головой. Дело всей жизни – их творение – только что потерпело крах. Никакие слова не могли передать их смятение.

Молчание было наполнено угрызениями, сожалениями, страхом за будущее. Мысли в их головах мешались – неисчислимые, торопливые, незаконченные – и тут же исчезали под наплывом новых.

Рефлекторно, как богомолец перебирает четки, Вильям взялся за часы и открыл крышку, чтобы глянуть на фотографию.

Поль Арну удивился:

– Что за…

– Ничего, – сухо ответил Вильям, захлопывая крышку.

Стараясь выглядеть естественно, он посмотрел на циферблат, потом указал на дверь, ведущую в конференц-зал.

– Они уже час там дискутируют… Пойдем послушаем, до чего они додумались.

Поль Арну со скептическим видом пожал плечами. От тех людей он не ждал никаких предложений. Кстати, он вообще больше ничего не ждал. Покачав головой, он пробормотал обвисшими губами:

– Что мы здесь делаем? Какой смысл собирать кризисный совет на «Титанике», если айсберг уже вспорол его корпус? Нам не предотвратить неизбежное кораблекрушение. Мы ничего не спасем.

Рассматривая золотистую жидкость в стакане, Вильям Гольден недовольно проговорил:

– Что можно спасти? Деньги?

– Нет.

– Честь?

– Тоже нет. Alea jacta est [12].

Поль Арну вышел.

Оставшись один, Вильям Гольден несколько раз повторил:

– Ни деньги, ни честь.

Снова взяв часы, он открыл крышку и, глядя на фотографию, изменившимся голосом еще раз спросил:

– Что бы сделала ты?

В апреле, когда он засел за повторение пройденного, готовясь к экзаменам на бакалавра, Вильям получил письмо от Мандины. Его пальцы дрожали, когда он брал конверт.

После их ноябрьской встречи от нее не было никаких известий, это молчание и успокаивало его, и тревожило. Успокаивало, поскольку означало, что Мандина сдалась. Тревожило, потому что он слишком плохо знал Мандину, чтобы предвидеть ее реакции, и нарциссически полагал, что его невозможно разлюбить так быстро.

Много раз он собирался написать ей, но осторожность брала верх. Письмо пробудило бы пыл Мандины и насторожило папашу Зиана, да, послание могло бы послужить решающим доказательством его участия в истории, к которой он не желал иметь никакого отношения. В декабре, мучась неизвестностью, он все-таки спросил у Поля, намерен ли тот отправиться в савойское шале на Рождество. Друг скорчил недовольную гримасу и воскликнул: «Представляешь, мой pater familias [13]его продал! Какой-то голландец предложил бешеные деньги. Мы с сестрой возражали, но pater, которому надоели лыжни по соседству и прогулочные тропы на склонах, пообещал купить шале в Церматте, в Швейцарии. Ну и тем хуже, и тем лучше…» Узнав эту новость, Вильям ощутил облегчение: ни Поль, ни семья Поля – то есть никто из его круга – не сможет связать хандру Мандины с ним самим. Отныне Мандина, папаша Зиан, резвая коза и желтая собака пребывали на краю мира, за тысячи километров.

В слабо освещенном холле он с бьющимся сердцем распечатал конверт, испытывая куда большее любопытство, чем осенью, когда он только шипел от раздражения.

Он родился. Он малшик. Он пахож на тя. Он ошень красывы. Я лублу ево. Я лублу тя. Мандина.

Вильям перечитал письмо множество раз, не в силах справиться с навалившейся реальностью. Мандина сохранила ребенка? Мальчик родился? У него есть сын? Который на него похож? Оглушенный, он присел на первую ступеньку лестницы и уставился на листок, как если бы тот мог подсказать, что делать дальше.

Он – отец?

С кем поговорить? Друзья, Орлы, поднимут его на смех, родители не поверят. Внимание, опасность: если Вильям предаст эту историю гласности, он подтвердит отцовство, которое пока что недоказуемо. Может, Мандина спала еще с кем-то… Как знать… Точно! Разве можно стать отцом за три ночи? Да бросьте!

Вильям скомкал листок и засунул его поглубже в урну, чтобы тот исчез среди мусора, отправляя в небытие то, что сообщили ему дурацкие строчки. Мандина жила в другом, не в его мире, в химерической стране, от которой его отделяла непреодолимая стена – стена неправдоподобия. Вильям прочно обосновался в царстве неприятия действительности.