Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

– Ну конечно! Это самолет летит по небу. Видишь, ты можешь, когда стараешься…

Принимая упрек, он тоже улыбнулся.

Она выхватила у него блокнот и провела черту на новой странице.

– Ну вот, теперь я умею рисовать самолет. Спасибо!

Успокоившись, зажав под мышкой левой руки свои рисовальные принадлежности, она, напевая, подошла к стене, разделявшей участки, правой рукой уцепилась за ветку дерева, подтянулась, схватилась за следующую… Вернер, испугавшись, бросился к ней, несмотря на плохо гнущиеся суставы, и предложил помочь.

– Дай я тебя поддержу!

Она хихикнула, когда он подтолкнул ее вверх к черепице, покрывавшей каменную ограду.

– Ты не имеешь права помогать мне влезать: это запрещено!

– Кто сказал, что запрещено?

– Ты сам сказал.

Он покачал головой и добавил:

– Вернер, старый летчик, который иногда мелет всякую чушь?

В глазах Дафны вспыхнули искорки безумной радости. Он сделал вид, что раскланивается.

– Возвращайся когда захочешь, принцесса.

– Хорошо. И тогда ты будешь делать успехи…

– Какие успехи?

– В рисовании. Но все-таки не думай, что ты уже чемпион! Я просто хвалю тебя, чтобы ты рисовал еще лучше и не останавливался на достигнутом.

Она прыснула, соскользнула со стены и исчезла.

Сидя в тени дерева, Вернер фон Бреслау еще долго слышал ее заливистый, прозрачный смех, стихавший по мере ее приближения к дому, пока он не растворился в щебете синиц, воркованье горлиц, вокализах дроздов – так море впитывает капельки пены.

– А теперь, папа, ты должен мне объяснить, потому что я ничего не понимаю!

Йокен фон Бреслау потряс письмом. Он побагровел от ярости, его подбородок дрожал, ноздри раздувались, в глазах сквозила растерянность. Он набросился на отца с обвинениями.

– Но почему? Почему?

Вернер фон Бреслау потупился. Верно говорят: опасайся худшего, тогда не будет разочарований. Столько лет он боялся, как бы эта история не выплыла наружу. И вот свершилось, граната, предвещавшая конец света, взорвалась.

Йокен бросил письмо на стол и, перечитав, хлопнул по нему ладонью.

– Ты состоишь в неонацистской группе!

– Нет…

– Ты входишь в комитет неонацистов. Тут написано черным по белому.

– Да, но…

– Еще с пятьдесят второго года! Сразу после моего рождения!

Йокен метался по гостиной, колотил кулаком по стенам, мебели, дверям. Он был охвачен яростью. Еще ни разу за сто лет их семейный кров не видел таких проявлений агрессии – падали на пол безделушки, сотрясался пол, стены принимали на себя удары. Вернер не шевелился, понимая, что сын крушит все, что подвернулось под руку, чтобы не поднять ее на отца.

– Ты ничего не знал, папа? Не понял, что происходит в стране после сорок пятого года? Людям было стыдно. Страшно стыдно. Стыдно из-за того, что они совершили нечто ужасное. У тебя что, нет совести?

Он бросился к отцу, и старик бессознательно зажмурился, заслонив лицо локтем. От этого опасливого жеста Йокена передернуло, а на губах от ненависти выступила беловатая пена.

– Ты врал мне всю жизнь.

– Йокен…

– Ты всегда говорил мне, что не поддерживал Гитлера, его расистские бредни, фашистскую идеологию. Ты заявлял, что питаешь отвращение к антисемитизму, не приемлешь ненависть к коммунизму и не считаешь себя представителем высшей расы. Ты мне всегда говорил, что воевал не по убеждению, а по обязанности, потому что принадлежал к нации, находившейся в состоянии войны.

– Это так.

– Ты уверял меня, что воевал как немец, а не как нацист!

– Именно.

– И вот я узнаю, что ты входишь в группу неонацистов! Сегодня! Шестьдесят лет спустя ты еще общаешься с такими подонками?

– Йокен, ты не понимаешь…

– Нет, не понимаю! И не принимаю! У меня земля уходит из-под ног! Я рос, полагая, что мой отец – воплощение порядочности. Да, он пять лет оттрубил на фронте, но он служил родине, а не Гитлеру. Я считал, что мой отец мужественный, прямой, что он не станет мириться с подлостью. На самом деле я считал тебя жертвой! Жертвой глубоко усвоенного долга. Жертвой патриотизма. Жертвой кровавого диктатора, подавившего свой народ. И вот я узнаю, что под маской жертвы скрывается палач!

Вместо того чтобы защищаться, Вернер кивнул, соглашаясь с правотой сыновних доводов. Вот только…

– Ты одурачил меня, папа. Самым мерзким образом.

По лицу Йокена пробежала дрожь возмущения. Он указал на отца пальцем:

– Если бы ты в ту пору был членом нацистской партии, я бы простил тебя. Тогда это была бы твоя ошибка, а не вина. В конце концов, и такое бывает. Каждый человек может сбиться с пути. Я все время говорю молодым, которые судят прошлое, что, как оказалось, клеймить кого-то постфактум – слишком просто. Я сам не знаю, как бы я действовал в твоем возрасте и в то время. Да, папа, я бы тебя простил, если бы ты тогда примкнул к нацизму. Но то, что ты принадлежишь к ним сегодня! Сегодня!

– Йокен, успокойся.

– Нет, сегодня это непростительно.

– Йокен…

Весь дрожа, в испарине, Вернер корил себя за то, что медленно соображает и позволил сыну так распалиться. С какого конца подступиться? Как рассказать ему об этом? Поймет ли Йокен?

– Кроме того, если это получит огласку, будет разрушена не только твоя репутация, но и репутация семьи! Ты опозоришь всех нас! Меня, мою жену, наших детей, твоих внуков и правнучек. Род фон Бреслау – вот имя последних потомков нацистов!

Старик выпрямился. Довольно! Пора вмешаться…

Глаза затянула черная пелена. Не прошло и секунды – Вернер фон Бреслау потерял сознание, ударившись головой об пол.

В саду бывают скудные месяцы, а бывают – щедрые. Апрель являет собой ту щедрую пору, когда работа, выполнявшаяся в течение года, приносит свои плоды, цветы и листья. Земля воздает должное тому, кто оставался ей верен осенью и зимой.

Вернер фон Бреслау радовался, находясь в окружении растительного сообщества. Повсюду распускались простые, скромные примулы. Поднимали свои нарядные капюшоны крепкие горделивые желтые, коралловые, пурпурные, сиреневые, фиолетовые, красновато-лиловые тюльпаны в сопровождении фиолетовых анемонов с золотой сердцевиной. На стоящем в стороне кустике раскрылась одинокая камелия, еще более ценная своей единственностью, бриллиант под защитой вощеных листьев. Слегка запоздав, стремительно покрывались почками-предвестниками ветви рододендрона, а из расщелины в стене, подобно восстающему из могилы призраку, возрождалась глициния, намереваясь еще гуще пробиться сквозь камни, чем в прошлом году.

Он отогнал насекомое, атаковавшее чашечку нарцисса.

– Ты и мухи не обидишь! – воскликнула Дафна, валявшаяся возле него на траве.

Вспомнив последнюю ссору с сыном, Вернер удержался от возражений. Согнувшись, понуро опустив плечи, он сидел на скамеечке, намереваясь вырывать одуванчики из зарослей цветов, после обморока он боялся резко менять положение тела. В девяносто два года пришло время поберечь себя.