Уинстон Грэм - Росс Полдарк

– С ним все будет хорошо, – сказал Росс. – Только не толпитесь тут, а то дышать нечем.

Капитан Блейми взял свою шляпу, вышел из дома и, сев на скамью у парадной двери, закрыл лицо руками.

Чарльз обтер платком шею и голову под париком.

– Будь оно все проклято, как же я испугался! Подумал, что мальчик умер. Слава богу, Блейми стрелял не с правой руки.

– Возможно, с правой он бы как раз промахнулся.

Фрэнсис повернул голову, что-то пробормотал и открыл глаза. Еще через несколько секунд он окончательно пришел в сознание. Злости в его взгляде уже не было.

– Он ушел? – спросил Фрэнсис.

– Да, – кивнул Росс.

– А я его все-таки подстрелил, – криво усмехнувшись, сказал Фрэнсис. – Паршивые у тебя пистолеты, Росс. Прицел наверняка сбит. Ох! Ну, теперь можно будет неделю-другую и без пиявок обойтись.

В саду возле дома Верити присоединилась к Эндрю Блейми.

Капитан замкнулся в себе. За какие-то пятнадцать минут их отношения бесповоротно изменились.

– Я должен уйти, – произнес Блейми, и они оба сразу заметили, что он говорит в единственном числе, только о себе. – Лучше сделать это сейчас, пока Фрэнсис не очнулся.

– О, мой дорогой, если бы ты… промахнулся или вообще отказался стрелять…

Блейми покачал головой: раздираемый противоречиями собственной натуры, он страдал, оттого что был не в силах объяснить все Верити.

– Я знаю… Фрэнсис… он искал этой ссоры, – продолжала Верити. – Но он мой брат. И теперь для меня просто невозможно…

Блейми попытался ухватиться за соломинку:

– Со временем все уляжется, Верити. А наши чувства останутся неизменными.

Он несколько секунд не отрываясь смотрел на нее.

Девушка не ответила, просто сидела опустив голову.

– Возможно, Фрэнсис был прав, – наконец произнес Блейми. – Ни к чему хорошему это и не могло привести. Возможно, мне не следовало даже думать о тебе… смотреть в твою сторону…

– Нет, Фрэнсис ошибался. Но после всего этого… примирение уже невозможно.

Они посидели так еще с минуту, и Блейми встал.

– Твоя рука, – сказала Верити. – Давай я перевяжу.

– Пустяки, царапина. Жаль, что он не прицелился лучше.

– Ты сможешь ехать верхом? Твои пальцы…

– Да, смогу.

И Блейми, ссутулившись, словно старик, ушел за дом.

Обратно он вернулся уже верхом.

– Прощай, любовь моя. Пусть нам не суждено быть вместе, но я тебя никогда не забуду.

Блейми пересек ручей и медленно поехал по долине. Верити смотрела ему вслед, пока его силуэт не размыли внезапно набежавшие на глаза слезы.

В Тренвит вернулись все вместе. Фрэнсис с временной повязкой смог доехать верхом, и теперь им занялся Чоук. Доктор устроил из процедуры перевязки целое представление. Чарльз, пуская газы и срыгивая остатки гнева, проковылял в свою комнату, чтобы вызвать рвоту и отдохнуть перед ужином.

Увидев супруга, Элизабет едва не лишилась чувств, но быстро пришла в себя. Она буквально летала вверх-вниз и подгоняла миссис Табб и Бартла, чтобы они предоставили доктору все необходимое и обеспечили раненому удобства. У Элизабет вообще была такая особенность: пока жизнь протекала спокойно, она словно бы накапливала энергию про запас, а в чрезвычайной ситуации использовала ее в полную силу. Согласитесь, подобное встречается не часто.

А Верити… Верити ушла в свою комнату…

Она чувствовала себя словно бы отрезанной от семьи, частью которой была целых двадцать пять лет. Теперь ее окружали посторонние люди, причем не просто чужие, а враждебно настроенные. Родные отдалились от Верити, а Верити – от них. Бедняжка замкнулась в себе, ее никто не понимал, у нее не осталось друзей.

Верити закрыла дверь на задвижку и обессиленно опустилась на стул. Роман с Блейми подошел к концу, и, как бы Верити этому в душе ни противилась, она понимала, что уже ничего нельзя изменить. Ослабевшая до полуобморочного состояния, Верити устала от самой жизни. Если бы смерть сейчас пришла тихо и безболезненно, она бы приняла ее как возможность лечь в постель и, забыв обо всем, погрузиться в сладкий сон.

Верити обвела взглядом комнату. С каждым предметом обстановки, с каждой мелочью здесь ее связывала будничная, но при этом особенная близость.

Высокое и узкое створчатое окно в алькове. Она смотрела в него еще маленькой девочкой, а потом и девушкой. Смотрела зимой и летом, осенью и весной, пребывая как в хорошем, так и в дурном настроении. На этот сад, на тисовую ограду, на три изогнутых платана. Она наблюдала за тем, как иней выводит на стекле свои узоры, как потом капли дождя сбегают вниз, словно слезы по старческим щекам, как первые лучи весеннего солнца падают на турецкий ковер и на половицы из мореного дуба.

На каминной полке из резной сосны – старинные французские часы с расписными и позолоченными фигурками куртизанок времен Людовика XIV. Они стояли там с самого рождения Верити, хотя на самом деле были значительно старше ее: их тонкий металлический колокольчик отсчитывал время уже более пятидесяти лет. То есть получается, когда мастер их сделал, Чарльз Полдарк был еще худеньким мальчиком, а не задыхающимся стариком с багровым лицом, который разрушил любовь своей дочери. Они всегда были вместе: младенец и часы, девочка и часы, девушка и часы. Их тиканьем сопровождались ее болезни и ночные кошмары, сказки и грезы, они были рядом на протяжении всей ее жизни, такой монотонной и такой яркой.

Верити продолжала оглядывать свою комнату. Столик со стеклянной столешницей и резными ножками; два обтянутых розовым шелком стула; плетеное кресло-качалка; невысокие медные подсвечники с будто бы специально выстроенными по росту свечами; игольница; расписная корзинка для рукоделия; чаша для умывания с двумя ручками. Даже шторы из дамаста, тисненые обои цвета слоновой кости с поблекшими малиновыми цветами и белая лепнина в форме роз на карнизах и потолке стали для девушки до боли родными.

В эту комнату, за исключением отца и брата, не мог войти ни один мужчина. Здесь Верити могла предаваться печали, и сейчас она тоже могла рухнуть на кровать и разрыдаться. Однако девушка не сделала этого, она просто неподвижно сидела на стуле.

Слез не было. Возможно, рана залегла слишком глубоко, а может, Верити просто была так устроена, что не могла дать волю слезам. С этого дня боль от потери и одиночества будет постепенно притупляться и со временем станет частью ее натуры, этакой слабой горечью с оттенком увядшей гордости.

Эндрю сейчас уже, должно быть, вернулся в Фалмут, в свою съемную квартиру, о которой она столько слышала, но которую теперь так никогда и не увидит. Слушая немногословные рассказы Эндрю, Верити представляла его тоскливую жизнь на берегу, две комнаты в пансионе у пристани и неряшливую женщину, которая ему прислуживала.