Васкен Берберян - Дети разлуки

– Я всего лишь высказал свое мнение. Пока мы живем в свободной стране, это мое право, – парировал Микаэль.

– И что?

– Я решил избегать ненужного лицемерия. Вы не можете всегда затыкать мне рот, как позавчера.

Волк нахмурился с видом человека, который взвешивает каждое слово.

– О чем ты говоришь?

– Когда вы принесли в класс газету с некрологом Сталину.

– И что?

– Я не согласен. Сталин был не великим персонажем, как написали в статье, а тираном, чудовищем, которое могла породить только тоталитарная система. Почему вы не дали мне выразить мою точку зрения?

Волк растерялся от неожиданности, и, пока он обдумывал, что на это ответить, молодой человек поразил его цитатой, которую он сам часто повторял в классе.

– «Je désapprouve ce que vous dites mais je me battrai jusqu ’ à la mort pour que vous ayez le droit de le dire» [42] – Франсуа-Мари Аруэ, он же Вольтер. – Микаэль почти прошептал этот универсальный афоризм, который не нуждался в громком голосе.

– У меня здесь список имен, который я сейчас зачитаю, – объявил начальник лагеря заключенным, построившимся в шеренги на равном расстоянии друг от друга на центральном плацу лагеря. – Итак, Суубат Казака, Игорь Шегевили, Виктор Кристенко, Габриэль Газарян…

Габриэль вздрогнул, услышав свое имя, которое уже несколько месяцев никто не произносил, обращаясь к нему. В бараке у заключенных не было имен: они понимали по тону голоса, кто к кому обращается. Чаще всего пользовались прозвищами. Габриэля звали просто Армянин.

Со дня, когда было объявлено о смерти Сталина, весь лагерь, особенно охрана, был в состоянии фибрилляции [43]. Опасались нового кровопролития и вспышек мести по всей стране и говорили, что в Кремле принимают решение о больших переменах в ГУЛАГе. Многие начальники, охранники и надзиратели буквально умирали от страха. Каждый старался максимально проявить себя, улучшая систему принудительных работ, чтобы оправдать собственное участие в ней. Неожиданно приоритетной задачей стало разбудить эти пахидермы [44]от наркозного сна.

– Те, кого я назвал, становятся сюда, – приказал начальник, указывая на место слева от себя.

Девять заключенных вышли из строя и построились в шеренгу. Габриэль удивился, когда увидел в их строю Червя, впрочем, он ведь не знал его настоящего имени.

– Герасим Миусов – это я, – представился Червь. – Приятно познакомиться, товарищ Газарян, – добавил он с видом заговорщика и встал за его спиной. Он еще хромал, несмотря на то что почти месяц провел в лазарете.

– Вы девять, – обратился к ним начальник, – отправляетесь завтра утром. У нас приказ о вашем переводе в новый лагерь, где вы сможете наилучшим образом послужить родине.

Обеспокоенные и растерянные заключенные начали протестовать.

– Тихо! – скомандовал офицер, в то время как два охранника поспешили к нему, сдергивая с плеч автоматы.

– Скажите хотя бы, куда вы нас переводите! – выкрикнул один из заключенных.

– Ты думай о том, чтобы хорошо работать, контрик, на тебе еще много лет висит! – ответил начальник, презрительно на него посмотрев.

Червь прошептал на ухо Габриэлю:

– Урановые рудники. На севере, у черта на куличках.

– Внимание! – оскалился офицер. – Я еще не закончил. Сейчас я зачитаю еще имена. – И он снова развернул лист. Число заключенных, которые должны были отправиться в другие лагеря, выросло.

Многие проекты на Алтае были приостановлены. И объект, на котором работал Габриэль, был заморожен, потому что Министерство юстиции сочло его «бесполезным в плане нужд национальной экономики». Предпочтение отдавалось проектам, направленным на техническое и промышленное развитие, в частности делалась ставка на добычу золота и других металлов, но особенно урана, в связи с его применением в качестве топлива на атомных реакторах. Нужно было осваивать территории с богатыми залежами этих ископаемых, такие как легендарная земля чукчей, «почитателей медведя», не беспокоясь о последствиях. Северные лагеря, в которых добывали и обогащали уран, были настоящими лагерями смерти. Никто не выживал там больше года из-за тяжелейших условий и особенно из-за смертельной радиации.

Погибали все – и заключенные, и охранники.

– Ты готов умереть, Армянин? – спросил Червь у Габриэля и рассмеялся своим обычным смехом, будто бросая вызов судьбе.

– Значит, едешь?

Габриэль вышел выкурить последнюю самокрутку в лагере, где он провел шесть месяцев своей юной жизни. Вечер выдался ясный, ветер был менее сильным, чем обычно, и видно было, как сверкают звезды.

– Вот именно, – ответил он, повернувшись к Горе, которого узнал по голосу.

Тот встал рядом, сворачивая свою самокрутку.

– Волнуешься?

– Мне нечего терять, все места одинаковы.

Гора кивнул. С того дня как умер отец, Габриэль замкнулся в себе. Часто держался в стороне, будто хотел пережить свой траур подальше от других, что было непросто, учитывая тесноту в лагере.

– Увезешь от нас Червя, – пошутил Гора с некоторой издевкой.

Габриэль сделал вид, что не расслышал. Глубоко затянулся и выдохнул дым высоко вверх. Падающая звезда очертила яркую дорожку в небе.

– Если не хочешь говорить, если я тебе мешаю, так и скажи, – произнес Гора раздраженно.

– Нет, ты мне не мешаешь, – ответил Габриэль. – Время, которое я здесь провел, в некотором смысле пошло мне на пользу… – добавил он.

– Неужели?

– Да. Например, я научился не вестись больше на внешнюю показуху.

Вдали залаяла собака, и другая ей ответила.

Габриэль спокойно выдержал взгляд ледяных глаз Горы.

– Я поверил тебе, – сказал он, – был уверен, что ты защитишь моего отца. Ты – такой большой и сильный, и я смел думать, что твое слово тоже что-нибудь значит. – Он сделал два шага вперед, его кепка едва доставала до подбородка Горы. – Вся твоя громада делает тебя еще более смешным. Не знаю, за что ты сидишь, из-за злополучной жизни или потому, что это в твоей натуре. Но знай, что ты жалок. Тот же Герасим, которого ты так презираешь, куда смелее тебя.

Гора скривился от злости и сжал кулаки, готовый к драке, но мальчик не отступил:

– Бесполезно. Я больше не боюсь тебя. – Он саркастически улыбнулся: – Как можно бояться мужика, который и не мужик вовсе?

Они стояли друг против друга, Давид и Голиаф, на фоне сибирского неба, усыпанного миллиардами звезд.

Афины, 19 марта 1953 года

Дорогой сынок,

как ты поживаешь?

Сегодня я получила письмо от отца Кашишьяна, скорее даже короткую записку, но она так сильно обеспокоила меня, что я решила сразу же написать тебе .

Твой учитель сообщает мне, что твое поведение не достойно студента колледжа. «Способный и умный юноша, но, к сожалению, не соблюдает дисциплину, которая является основой образования», – это его слова. Он сообщил мне о вашем споре о Сталине и том высокомерии, с которым ты перечил ему. Ты учишься в колледже не для того, чтобы заявлять о своих политических пристрастиях – ни один молодой человек, более или менее хитрый, никогда бы этого не сделал, – а для того, чтобы копить знания .