Рафаэль Жермен - Ежевичная водка для разбитого сердца

– Нет! Сам мне позвони! – ответила я в пароксизме лени и трусости. Он посмотрел на меня с раздражением и – я была уверена – разочарованием. После его ухода я насела на Никола, спрашивая, он ли рассказал все Максиму, но тот ответил только: «Макс не дурак, Жен. И все чувствует. Он не знает в точности, что происходит, но видит, что ты вся… – Он поерзал на стуле, имитируя повадку неуклюжей и закомплексованной девицы, сосредоточенной на себе. – И что ты никак не хочешь сказать ему, в чем дело. Согласись, это вряд ли его радует».

Я обиделась и с привычным уже лукавством ответила, что он не вправе ждать от меня чего бы то ни было и что я ему ничего не должна. Во взгляде, брошенном на меня Никола, я, кажется, прочла, что есть предел, за которым в эгоцентризме нет больше ничего, ну совсем ничего очаровательного.

Максим все-таки звонил мне после этого, оставил два голосовых сообщения и несколько СМС, которые забили мой телефон, и я слушала их и читала по несколько раз в день, вновь и вновь ища ответа на свои вопросы. Он был очень корректен, не напускал на себя холодность, говорил, что думает обо мне, и просил звонить, если мне захочется. «Только если захочется, Женевьева, – сказал он в одном из сообщений. – О’кей? Не звони, потому что чувствуешь себя обязанной. Мы выше этого».

– Мы выше этого, – повторяла я плаксивым голосом, корча рожи моему телефону. Его слова разозлили меня по той простой причине, что я прекрасно знала: он прав.

Даже Жюли Вейе ухитрилась подействовать мне на нервы. Мне хотелось, чтобы она меня поняла, чтобы достала из своего бюстгальтера размера DD бутылку водки, налила мне стаканчик и сказала: «Ты и правда влипла в дерьмо, так выпей и, сделай милость, жалуйся в течение часа».

Но она предпочла сказать мне терпеливым и слегка елейным, на мой вкус, тоном, что лучшее, по ее мнению, что я могу сделать, это откровенно поговорить и с Флорианом, и с Максимом, объяснить им обоим ситуацию, «быть честной и правдивой с ними и с самой собой». Я вышла из ее кабинета, твердя все тем же плаксивым голосом: «Будь честной и правдивой». Это входило в привычку: стоило кому-нибудь сказать мне что-то правильное, как я начинала повторять это противным тоном. «Блестящая техника самозащиты», – заметил Никола с нескрываемой насмешкой и получил в ответ обиженное «м-м-мм».

Его терпение иссякало, и даже терпение Катрин, казалось бы неистощимое, тоже было на исходе.

– Что тут сложного, черт побери? – говорила она мне. – Выбери одного из двух!

И я была неспособна объяснить ей, что несложно-то несложно, сама знаю, но по тысяче причин, столь же простых, сколь и банальных, я жутко напугана. Я была просто парализована страхом – даже многими страхами. Я боялась новой боли, боялась, что Флориан опять уйдет, боялась ошибиться, пожалеть, утратить то шаткое равновесие, которое, кажется, обрела. Да, страхов было много, более или менее абстрактных, и они преследовали меня ночами, когда я искала в теплой шерстке моих котов немного утешения…

Я ждала озарения, какого-то знака свыше, которого все не было, мне хотелось прочесть его в облаках, плывущих за окном моей спальни, на которые я могла смотреть часами, упершись подбородком в ладони и облокотясь на секретер, вся окутанная запахом пионов.

Именно это я и делала уже не меньше часа, когда мой телефон опять зазвонил. Я с подозрением посмотрела на аппаратик – это была моя мать.

– М-мм-алло, – промычала я. Роль матери давала ей право на более развернутый ответ, чем просто «м-мм».

– Женевьева?

– М-мм-да.

– Как ты поживаешь? – Я слышала, что она изо всех сил старается выразить сочувствие, хоть к истинному сопереживанию и неспособна.

– Все хорошо, – сказала я и разозлилась на собственный тон. Интересно, подумалось мне: я вхожу в новую фазу: уже не могу выносить сама себя. Я пуста и эгоцентрична, я зануда, у меня нет воли на какой бы то ни было поступок, чтобы с этим справиться, я могу только ругать и вяло ненавидеть себя.

Мать в трубке поколебалась. Она, должно быть, спрашивала себя, жду ли я разговора о моей дилемме или, хуже того, совета. Наконец, кашлянув, она сказала:

– Ты не хочешь пойти со мной сегодня в театр? У меня есть два билета, и я подумала, что мы могли бы провести прекрасный вечер.

Ее неловкие усилия по «налаживанию контакта» со мной всегда меня трогали, и я вдруг пожалела, что не могу сказать ей «да». Мне было бы хорошо в эфемерном пузыре театральной постановки, а потом я могла бы поужинать с матерью и отдохнуть душой, поговорив о чем-нибудь, кроме моих колебаний, когда она закажет свои полстакана вина.

– Я не могу, – ответила я так жалобно, что сама поразилась – это было уж чересчур. – Я ужинаю с Катрин и Никола, он познакомит нас со своей новой подругой. Это важно для него.

– Я понимаю, понимаю, – сразу согласилась мать, наверняка с облегчением.

– Но мне бы очень хотелось, правда. Это бы меня отвлекло.

Повисла пауза. Моя фраза предполагала, что мне желательно отвлечься, значит, то, о чем я думаю сейчас, мне неприятно, значит, у меня тяжело на сердце, и значит, об этом надо поговорить. На меня накатила жалость к матери.

– Мы еще как-нибудь сходим, – сказала я. – А что за пьеса?

Я прямо-таки почувствовала, как размяк телефон от облегчения моей собеседницы. Несколько минут она говорила о пьесе и исполнителях – об этой постановке Катрин вопила уже несколько недель по той простой причине, что безуспешно пробовалась на одну из второстепенных ролей.

– Знаешь, – вдруг сказала мать, видимо, решив покончить со скользкой темой, которую нельзя было совсем уж замолчать, – ты ведь можешь тянуть, сколько захочешь. Скажи этим двум мужчинам, что тебе нужно время для себя .

Пресловутое «время для себя». Наркотик моей матери.

– Мам… не могу же я сказать двоим , чтобы они меня ждали.

– Почему нет?

– Да ну! Кто я такая, чтобы просить двоих мужчин отойти в тень, пока я буду думать?

– Ты женщина, которую они любят.

– Нет! Нет! Какой ужас… не говори так… – Я уткнулась лбом в клавиатуру компьютера.

– Почему это ужас? – спросила мать.

– Большая ответственность, мама, слишком большая ответственность. Ты же должна это понимать, правда?

Я была убеждена, что автаркия моей матери, ее склонность к безбрачию и одиночеству объясняются, по крайней мере отчасти, страстным желанием избежать любой ответственности, которую предполагает жизнь в паре, – и любовь.

– Боже мой, девочка моя… по-твоему, это так тяжело, когда тебя любят?

– Я этого не говорила… а вообще-то… ты ведь тоже так думаешь, разве нет?

Я ожидала, что мать решительно запротестует, но она, ни секунды не поколебавшись, ответила:

– Да. На меня это всегда давило, но я этим отнюдь не горжусь, Женевьева.