Селеста Инг - Все, чего я не сказала

Он перечитывал и перечитывал записку, разглядывал древесину, змеившуюся в просветах между белыми обрывками, пока небо не перекрасилось из темно-синего в серый. Затем смахнул клочки в конверт. Каждый день – всякий раз обещая себе, что это в последний раз, – он сажал Нэта с Лидией перед телевизором, запирался в кабинете и доставал рваную записку. Перечитывал, пока дети смотрели мультики, а потом мыльные оперы, а потом телевикторины, валялись в гостиной, без улыбки созерцали «Моя жена меня приворожила», и «Заключим сделку», и «Если по правде» [18]и в конце концов засыпали, невзирая на блистательные остроты Джонни Карсона [19].

Поженившись, Джеймс с Мэрилин договорились забыть прошлое. Они начнут новую жизнь – вместе, вдвоем – и назад не оглянутся. Мэрилин исчезла, и Джеймс снова и снова нарушал их уговор. Всякий раз, перечитывая записку, вспоминал мать Мэрилин, которая ни разу не назвала его по имени, лишь (обращаясь к Мэрилин) «твой жених». Ее мать, чей голос Джеймс слышал в день свадьбы, чей голос отдавался эхом в мраморном вестибюле суда, как объявление по громкой связи, – оглушительно, даже люди оборачивались: «Так нельзя, Мэрилин. Ты же сама понимаешь, что так нельзя». Ее мать, которая хотела, чтобы Мэрилин вышла за того, кто больше на нее похож . Ее мать, которая после свадьбы ни разу не позвонила. Видимо, пока Мэрилин ела в материном доме, спала в материной постели, все это накатило вновь: она зря вышла за Джеймса. Ее мать была права. Я давно это скрывала, но теперь, побывав в доме матери, думаю о ней и понимаю, что не могу больше отмахиваться от своих чувств . В детском саду Джеймс научился, как сделать, чтобы не болел синяк, – надо жать на него пальцем. Первый раз больно так, что слезы на глаза наворачиваются. Второй раз больно чуть меньше. На десятый уже почти не ноет. И он перечитывал и перечитывал записку. Вспоминал все подряд: Мэрилин встает на коленки, завязывает Нэту шнурки на кроссовке; Мэрилин поднимает Джеймсу воротник рубашки, вставляет косточки. Мэрилин в самый первый день у него в кабинете: стройная, серьезная, вся как стрела – он не смел посмотреть на нее в упор.

Боль не уходила. Слезы наворачивались всякий раз.

В ночи, слыша, как телеканал прощается со зрителями и включает гимн, Джеймс высыпал бумажные обрывки в конверт и совал его в карман рубашки. Потом на цыпочках выходил в гостиную, где на полу перед диваном в мерцании испытательной таблицы спали калачиком его дети. Джеймс относил в постель Лидию, потом Нэта, и его сверлил глазами индеец с экрана. Без Мэрилин постель была пуста, как засушливое плато, и потому Джеймс возвращался в гостиную, ложился на диван, заворачивался в старый вязаный плед и разглядывал круги на экране, пока не отрубался сигнал. А утром все повторялось.

Каждое утро, просыпаясь в своих постелях, Лидия и Нэт мимолетно надеялись, что вселенная починилась: они войдут в кухню, а у плиты мать, готовая одарить их ласками, поцелуями и яйцами вкрутую. Вслух об этих хрупких надеждах не говорили, но каждое утро, обнаружив в кухне лишь отца в мятой пижаме, который ставил на стол две пустые плошки, они переглядывались. Ясно. Ее по-прежнему нет .

Они придумывали себе занятия, менялись зефирками, тянули время: розовую за оранжевую, две желтые за зеленую. На обед отец делал сэндвичи, только он ничего не умел: то желе мало, то арахисового масла, то хлеб резал на квадраты, а не на треугольники, как мама. Лидия и Нэт, внезапно постигнув, что такое такт, не произносили ни словечка, даже за ужином, когда их опять кормили арахисовым маслом и желе.

Из дома они выезжали только в продуктовый.

– Ну пожалуйста, – однажды взмолился Нэт по пути домой, когда за окном заскользило озеро. – Можно нам поплавать? Ну один час. Ну пять минут. Ну пять секунд.

Джеймс, не отводя глаз от зеркала заднего вида, не сбавил хода.

– Ты же знаешь, что Лидия не умеет, – сказал он. – Я сегодня не в настроении работать спасателем.

Он свернул к дому, а Нэт съехал вбок по сиденью и ущипнул Лидию за плечо.

– Малявка, – прошептал он. – Даже поплавать нельзя, и все из-за тебя .

Миссис Аллен полола свой сад и помахала им, едва открылись дверцы машины.

– Джеймс, – сказала миссис Аллен. – Джеймс, давненько тебя не видела.

У нее были острые грабельки, она надела перчатки, розово-лиловые, но когда прислонилась к калитке и содрала их с рук, Лидия заметила, что под ногтями у миссис Аллен грязные полумесяцы.

– Как Мэрилин? – спросила миссис Аллен. – Что-то надолго она запропастилась, а? Очень надеюсь, что все хорошо.

Глаза у нее возбужденно горели, будто (подумал Нэт) ей вот-вот перепадет подарок.

– Мы тут несем вахту, – ответил Джеймс.

– Скоро она возвращается?

Джеймс глянул на детей и замялся.

– Неведомо, – произнес он. Нэт пнул калитку миссис Аллен носком кроссовки. – Не надо, Нэт. Краску собьешь.

Миссис Аллен посмотрела на детей сверху вниз, но оба разом отвернулись. У нее слишком тонкие губы, слишком белые зубы. Лидия наступила на жвачку и приклеилась каблуком к бетонному тротуару, как настоящим клеем. Не убежишь, даже если б разрешили.

– Будьте умничками, и мамочка скоро вернется, – сказала им миссис Аллен. Затем одарила Джеймса тонкогубой улыбкой.

– У нас продукты, наверно, тают, – сказал он, пряча глаза, хотя и он, и Лидия, и Нэт знали, что в бумажном пакете только кварта молока, две банки арахисового масла «Джиф» и буханка хлеба. – Приятно было повидаться, Вивиан.

Он взял пакет под мышку, а детей за руки, и они пошли, а жвачка у Лидии под каблуком растянулась и лопнула – на тротуаре остался длинный сухой червяк.

За ужином Нэт спросил:

– Что такое «неведомо»?

Отец вдруг уставился в потолок, будто Нэт показал ему жука и надо разглядеть, пока жук не улепетнул. Лидии стало горячо в глазах, точно она заглянула в духовку. Нэт покаянно потыкал сэндвич согнутым пальцем, и арахисовое масло выдавилось на скатерть, но отец не заметил.

– Забудьте все, что сказала миссис Аллен, – наконец произнес Джеймс. – Она глупая и совсем не знает вашу маму. Притворитесь, что мы с ней вообще не разговаривали. – Он потрепал их по рукам и постарался улыбнуться. – Никто не виноват. Уж тем более не вы.

И Лидия, и Нэт знали, что он врет, и понимали, что так оно теперь и будет очень долго.

Наступила влажная духота. По утрам Нэт считал, сколько дней нет мамы. Двадцать семь. Двадцать восемь. Двадцать девять. Ему надоело торчать в затхлости, надоел телевизор, надоела сестра, которая все больше молча таращила в экран остекленевшие глаза. А что тут скажешь? Мамино отсутствие потихоньку грызло их, разливалось тупой болью. Как-то утром в начале июня, когда Лидия задремала на рекламной паузе, Нэт на цыпочках прокрался к парадной двери. Отец не велел выходить из дома, но веранда, решил Нэт, это еще дом.