Селеста Инг - Все, чего я не сказала

Они молча поплелись домой, оставляя влажные следы на тротуаре. В доме стояла тишина – только храпела миссис Аллен да с одежды на линолеум капала вода. Их не было всего двадцать минут – а как будто годы миновали. Они на цыпочках взобрались по лестнице, спрятали мокрую одежду в корзину, переоделись в сухое, а когда вернулись родители с чемоданами и коробками книг, не сказали ни слова. Мать посетовала, что на полу лужи, а Нэт объяснил, что опрокинул стакан. Перед сном Нэт и Лидия по-товарищески чистили зубы над раковиной, сплевывали по очереди, пожелали друг другу спокойной ночи, будто вечер был как вечер. То, что случилось, было слишком огромно – никак об этом не поговорить. Будто пейзаж, что не разглядишь разом; будто ночное небо, что крутится и крутится, и кромок не найти. То, что случилось, так и останется слишком огромным. Нэт ее столкнул. А потом вытащил. На всю жизнь Лидия запомнит одно. На всю жизнь Нэт запомнит другое.

В последние августовские выходные Миддлвудская началка проводила пикник – добро пожаловать в школу. Мать прижимала ладонь к животу, где день ото дня тяжелела Ханна; отец на плечах нес Лидию через стоянку. После обеда были конкурсы: кто дальше запульнет пластмассовый бейсбольный мяч, кто забросит в кофейную банку больше мячиков с песком, кто угадает, сколько желейных конфет в галлонной стеклянной банке для огурцов. Нэт и Джеймс вместе с другими отцами и сыновьями поучаствовали в гонках с яйцом – бегали, держа в ложках сырые яйца, точно жертвоприношения. Почти добежали до финиша, но Нэт споткнулся и свое яйцо уронил. Первыми пришли Майлз Фуллер с отцом, и директриса миссис Хьюгард вручила им синюю ленточку.

– Ничего, – сказал Джеймс, и на миг Нэту полегчало. Затем отец прибавил: – Вот будь у них конкурс на чтение с утра до ночи…

Уже с месяц он подпускал такие вот шпильки: якобы шутки, но ничего смешного. Всякий раз, слыша собственный голос, Джеймс прикусывал язык – и всякий раз слишком поздно. Сам не понимал, чего ему неймется, ибо тут требовалось иное, крайне болезненное осознание: с каждым днем Нэт все больше напоминал Джеймса в детстве, напоминал все то, что Джеймс хотел забыть. Он только замечал, что это уже рефлекс, и от этого жег стыд, и Джеймс прятал глаза. Нэт опустил взгляд – яйцо разбилось, меж травинок утекал желток. Лидия слегка улыбнулась брату, и тот кроссовкой втоптал скорлупу в землю. И сплюнул под ноги, когда отец отвернулся.

Потом начался парный забег. Учительница связала Лидии и Нэту лодыжки, и они захромали к старту, где стояли другие дети, тоже связанные – с родителями, или с братьями-сестрами, или друг с другом. Еще от старта толком не отбежав, Лидия наступила Нэту на кроссовку и споткнулась. Нэт выбросил руку вбок, чтоб не упасть, и зашатался. Попытался подстроиться под Лидию, но когда она шагала вперед, он тянул назад. Платок на лодыжках затянули так туго, что у обоих горели ступни. И узел не ослаб, связал их, как неудачную пару коров, и не развязался, даже когда они рванулись в разные стороны и ничком рухнули в мягкую влажную траву.

Спустя десять лет узел так и не развязался. Текли годы. Мальчики уходили на войну; мужчины улетали на Луну; президенты появлялись, подавали в отставку и исчезали. По всей стране, в Детройте, Вашингтоне и Нью-Йорке, на улицах бурлили толпы, взбешенные всем подряд. По всему миру трещали по швам и лопались государства: Северный Вьетнам, Восточный Берлин, Бангладеш. Повсюду все распадалось. Но в семействе Ли узел держался и затягивался туже – Лидия будто связала их всех.

Каждый день Джеймс ехал домой из колледжа – где триместр за триместром читал свой курс про ковбоев, пока не научился отбарабанивать лекции слово в слово, – и пережевывал обиды минувшего дня: две девочки, игравшие в классики на углу, увидели, как он притормозил на повороте, и принялись швыряться камешками в его машину; Стэн Хьюитт спросил, чем отличается спринг-ролл от яичного ролла; миссис Аллен ухмыльнулась, когда он проезжал мимо. Горький смог рассеивался только дома, когда Джеймс видел Лидию. У Лидии, думал он, все сложится иначе. У нее будут друзья, которые скажут: «Что ты несешь, Стэн, ей-то откуда знать?» Она будет невозмутима и уверена в себе; она скажет: «Привет, Вивиан» – и устремит на соседей большие голубые глаза. С каждым днем он все нежнее лелеял эту мысль.

Каждый день Мэрилин вынимала из коробки замороженный пирог или размораживала бифштекс с подливой – она по-прежнему не желала стряпать, а семья молча смирилась с тем, что такова цена присутствия матери, – и строила планы. Какие книги купить Лидии. Какие грядут проекты для научной выставки. Какие летние курсы.

– Только если тебе интересно, – неизменно говорила Мэрилин. – Только если ты сама хочешь.

Всякий раз она говорила искренне, но не замечала, что затаивает дыхание. А вот Лидия замечала. Да , отвечала она всякий раз. Да. Да . И мать выдыхала. В газете – которую Мэрилин между стирками прочитывала от корки до корки, раздел за разделом, размечая ими день, – брезжила надежда. Женщин стали принимать в Йель, затем в Гарвард. Страна учила новые слова: «позитивная дискриминация», «поправка о равных правах», «журнал “Мисс”» [24]. Про себя Мэрилин одной неразрывной златой нитью ткала будущее Лидии – и не сомневалась, что дочь тоже хочет такого будущего: Лидия в белом халате, на высоких каблуках, со стетоскопом на шее; Лидия над операционным столом, а вокруг толпятся мужчины, восхищенные ловкостью ее рук. Изо дня в день эта картина наливалась жизнью.

Изо дня в день Нэт за ужином молчал, пока отец расспрашивал Лидию про подруг, пока мать допытывалась про уроки. Когда они по родительскому долгу оборачивались к Нэту, он терял дар речи, поскольку отец – которого до сих пор жгло воспоминание о разбитом телевизоре и пощечине – и слышать не желал про космос. А Нэт читал и думал только об этом. На досуге прошерстил все книжки, какие нашел в школьной библиотеке. «Космические полеты. Аэродинамика. См. также: двигатель внутреннего сгорания; силовая установка; спутник». Заикаясь, он отвечал на пару вопросов, а затем прожектор вновь вперялся в Лидию, и Нэт уходил к себе, к своим журналам по аэронавтике, которые хранил под кроватью, как порнографию. Это вечное затмение его не ранило: каждый день к нему стучалась молчаливая и несчастная Лидия. Он понимал все, чего она не говорила; по сути, оно сводилось к не отпускай . Когда Лидия уходила – корпеть над домашней работой или проектом для научной выставки, – Нэт разворачивал телескоп к окну, к далеким звездам, к чужедальним краям, куда однажды отправится в одиночестве.

А Лидия – вселенский центр поневоле – каждый день собой скрепляла этот мир. Впитывала родительские мечты, унимала бурлящее внутри сопротивление. Текли годы. Пришли и ушли Джонсон, Никсон, Форд. Лидия стала грациозной; Нэт подрос. У материных глаз нарисовались морщинки; отцовские волосы засеребрились на висках. Лидия знала, чего жаждут родители, хоть они и не просили вслух. Всякий раз чудилось, что это такая мелочь – такая низкая плата за их счастье. И Лидия летом учила алгебру. Надевала платье и шла на танцы. Записалась на биологию в колледже – понедельник, среда, пятница, и так все лето. Да. Да. Да .