Лиана Мориарти - Верные, безумные, виновные

Оливер нахмурился:

– Этого не будет.

– Что? Она отступилась от вас? После того, как вы спасли жизнь ее дочери?

– Это мы отступились, – возразила Эрика. – Не она. Мы. Мы передумали.

– Ах, – сказала Сильвия. – Но почему? Это ужасная новость. Я раздавлена! – (Эрика с изумлением убеждалась в том, что ее мать благополучно забыла сказанное ею в четверг вечером и строит из себя жертву.) – Не лишайте меня надежды! Я думала, что стану бабушкой. Я смотрела на этих хорошеньких девчушек в доме у Пэм и думала, как чудесно будет иметь своего внука или внучку. Я думала, что научила бы внучку шить, как научила меня моя бабушка.

– Научила ее шить?! – пролепетала Эрика. – Ты и меня-то никогда не учила шить!

– Наверное, ты не просила.

– Никогда в жизни не видела тебя с иголкой и ниткой.

– Пойду заплачу шоферу за погрузку, – сказал Оливер.

– Пойду в дом и попробую найти ту маленькую фотографию, – поспешно проговорила Сильвия – на всякий случай, если кто-то ждет, что она заплатит.

Эрика воспользовалась возможностью и, натянув резиновые перчатки, подняла сломанную корзину для белья, забитую всяким хламом: кукла без головы, влажное пляжное полотенце, коробка из-под пиццы. Она поднесла корзину к контейнеру и с размаху зашвырнула внутрь. Послышался лязг о металл. Выкидывая барахло, она всегда испытывала какое-то дикое, жутковатое чувство, как будто с воинственным кличем бросалась в битву.

– Иисусе, ну, у вас еще дел по горло, – сказал мусорщик, складывая желтый листок, который вручил ему Оливер, и засовывая его в задний карман брюк.

Скрестив руки на мощной груди, он изучал лужайку с выражением крайнего отвращения.

– Хотите помочь? – спросил Оливер.

– Ха-ха! Не-а, давай сам, приятель. Лучше уж ты!

И, словно надзирая за ними, он остался стоять, качая головой.

– Ну, тогда можете ехать, – с раздражением проговорила Эрика.

Отвернувшись, она подняла старую рождественскую ель и услышала сдержанный смешок Оливера. Подумать только, елка. Пожалуй, она никогда не видела живую ель, но перед ней была старая искусственная ель со сломанными ветвями и единственной печальной ниткой золотой мишуры.

Эрика бросила елку в мусорный контейнер, а Оливер взял в одну руку сломанный вентилятор на подставке, а в другую – пакет с мусором.

Из дому вышла ее мать, торжественно зажав между большим и указательным пальцем маленькую фотографию. Чудо, что она что-то нашла.

– Посмотри на этот снимок! Гарантирую, он тебя рассмешит.

– Гарантирую, что нет, – кисло промолвила Эрика.

Мать наклонилась и сняла с блузки Эрики крошечный кусочек золотой мишуры.

– Рассмешит. Смотри.

Эрика взяла фотографию и расхохоталась. Ее мать закружилась вокруг нее, от радости похлопывая себя по рукам:

– Я же говорила, говорила!

Это была черно-белая зернистая фотография, на которой она, ее мать и Клементина сидели вместе в вагончике американских горок. Снимок был сделан одной из автоматических камер, настроенных на фиксирование реакции пассажиров в самые пугающие моменты аттракциона. У всех трех были разинутые в крике рты. Эрика наклонилась вперед, ухватившись обеими руками за защитную штангу, словно толкая ее, чтобы ехать еще быстрее, и откинув голову назад. Клементина крепко зажмурила глаза, ее конский хвост вертикально взлетел над головой, как шапка папы римского. У Сильвии глаза были широко открыты, а обе руки взметнулись наверх, словно в танце подвыпившей девушки. Безудержная радость с примесью ужаса. Вот что она увидела на этой фотографии. Не важно, что она нечеткая. Невозможно было смотреть на нее без смеха. На Эрике и Клементине была школьная форма.

– Видишь! Ведь здорово, что я сохранила ее! – сказала Сильвия. – Покажи фото Клементине. Посмотрим, помнит ли она тот день! Должна признаться, что я не помню, но ты же видишь, какие мы были счастливые! И не выдумывай, что у тебя было ужасное детство, у тебя было чудесное детство! Все эти американские горки, помнишь? Боже правый, я любила американские горки. Ты тоже.

Ее взгляд на чем-то остановился.

– Оливер, что у тебя там? Дай посмотреть!

Оливер, обеими руками держа разваливающуюся картонную коробку, спешил к мусорному контейнеру. Сильвия побежала за ним с криками:

– Оливер! Ах, Оливер!

Такова была жизнь с Сильвией – нелепая, абсурдная, выводящая из себя, а иногда, время от времени, чудесная. В тот день они пошли в школу. Был конец ноября, в воздухе чувствовалось лето. Эрике исполнялось двенадцать – нет, уж прошла неделя после дня рождения, ее мать позабыла дату, у нее были проблемы с числами, но на этот раз она решила искупить свою вину неожиданным, безумным жестом. Она появилась в школе и забрала обеих девочек с уроков в луна-парк – между прочим, без разрешения родителей Клементины. В наше время это не могло бы произойти, и Эрика и сейчас ужаснулась за школу. Последствия могли быть пугающими.

Клементине не разрешали кататься на американских горках, потому что у матери была к ним фобия. На нее сильно подействовала история с несчастным случаем на сельской ярмарке, когда на аттракционе погибло восемь человек. Это было за много лет до рождения Клементины и Эрики. «Эти машины не поддерживают в должном состоянии, – всегда говорила Пэм. – Это смертельные ловушки. Того и гляди произойдет несчастный случай».

Однако Эрика с Сильвией любили американские горки, и чем страшней, тем лучше. Ничего не надо решать или обсуждать: только врывающийся в легкие воздух и пронзительный звук собственных воплей, уносимых ветром. Это была одна из немногих странных вещей, их объединяющих: удовольствие от страшных американских горок. И не то чтобы они часто там бывали. Эрика могла припомнить не больше пяти раз, и тот был одним из них.

Эрика знала, что Клементине тоже понравился тот день. Она была в лихорадочно-возбужденном состоянии. В тот день Эрика не критиковала себя или их дружбу. Выпадали такие дни, когда мама была ее мамой, а подруга – подругой.

Эрика засунула снимок в задний карман джинсов, глядя, как Сильвия низко наклоняется над мусорным баком, едва не падая в него. Потом она выпрямилась, поправила на голове шарф и, уперев руки в бока, воззрилась на Оливера.

– Оливер! Этот вентилятор в полном порядке! – прокричала она. – Пожалуйста, достань мне его!

– Не хочу и не буду, – откликнулся Оливер.

Эрика отвернулась, пряча усмешку. Она смотрела, как солнечный свет сверкает на листьях умытого дождем дерева. Оно действительно выглядело чудесно. Как рождественская ель.

Откинув голову назад, она подставила лицо солнечному свету и заметила женщину, жившую через дорогу и любившую Иисуса, но определенно не любившую Сильвию. Та стояла у окна на площадке второго этажа, положив ладонь на стекло, словно вытирала его. Казалось, женщина смотрит прямо на Эрику.