Фрэнк Абигнейл - Поймай меня, если сможешь. Реальная история самого неуловимого мошенника за всю историю преступлений

Меня приговорили не к отбыванию срока в тюрьме, а к пытке, призванной уничтожить мое тело и дух.

Я вдруг испугался, познал настоящий страх. Я не знал, как сумею – да и сумею ли вообще – выжить в этом инфернальном склепе целый год. Мне по сей день снятся кошмары о пребывании в Перпиньянском арестном доме. По сравнению с Перпиньянской тюрмой Калькуттская черная яма [34]– просто курорт, Чертов остров [35]– райский уголок.

Я вовсе не рассчитывал, что тюремная жизнь будет легкой. Опыт пребывания за решеткой – да и то, всего пару часов – убедил меня, что КПЗ и тюрьмы отнюдь не самые приятные места для проживания. Но ничто из того, что мне доводилось читать, слышать или видеть, даже не намекало, что тюремное заключение может быть столь зверским.

Пошарив вокруг, я нащупал пищу, принесенную тюремщиком, – емкость с квартой воды и маленький батончик хлеба. Незатейливый завтрак даже не положили на поднос. Охранник просто поставил сосуд с водой на верхнюю ступеньку и бросил хлеб на камни рядом. И все равно я с жадностью съел хлеб и проглотил воду одним глотком. Потом несчастно скорчился у мокрой гранитной стены, задумавшись о махинациях французского правосудия.

Меня приговорили не к отбыванию срока в тюрьме, а к пытке, призванной уничтожить мое тело и дух.

Меню в Перпиньянской тюрьме не менялось. На завтрак мне подавали хлеб и воду. Обед состоял из жиденького куриного бульона и батона хлеба. Ужин – кружка черного кофе и батон хлеба. Однообразность диеты нарушали лишь время или порядок выдачи. Лишенный возможности определять время, скоро я утратил счет дням, а надзиратели, подававшие еду, еще больше запутывали мои попытки вести мысленный подсчет и календарь, меняя график подачи скудных пайков. Например, несколько дней подряд завтрак, обед и ужин могли давать регулярно в семь, полдень и пять часов, но потом вдруг подать обед в десять утра, ужин в два часа дня, а завтрак в шесть вечера. Я говорю лишь наугад. На самом деле я не знал, в каком часу меня кормили и было ли это днем или ночью. А нередко меня кормили только раз или два за день. Порой и вообще оставляли на целый день без пищи и воды.

Камеру я не покидал. Ни разу за время пребывания в этой древней темнице меня не выпустили на улицу для разминки или отдыха. Если в этом каземате и была комната отдыха, где заключенные могли читать, писать письма, слушать радио, смотреть телевизор или играть, то я к числу допущенных туда привилегированных не принадлежал. Мне не дозволялось писать писем, а если родные и знали, что я заточен в Перпиньяне, и писали мне, то почту я не получал. Все мои требования, высказанные тюремщикам, приносившим еду, связаться с моими родственниками, адвокатом, Красным Крестом, начальником тюрьмы или американским консульством, пропускались мимо ушей, кроме одного.

А в тот раз надзиратель врезал мне по голове своей громадной ручищей.

– Не говори со мной, – рявкнул он. – Это запрещается. Ни говорить, ни петь, ни свистеть, ни мычать, ни издавать никаких звуков, или будешь избит. – И захлопнул тяжелую дверь, пресекая дальнейшие мольбы.

Ведро было моим отхожим местом. Мне не давали никакой туалетной бумаги и не выносили ведро после использования. К смраду я скоро привык, но через несколько дней ведро переполнилось, и мне приходилось елозить и спать среди собственных фекалий. Я чересчур закоченел – и телом, и духом, – чтобы бунтовать. Однако со временем зловоние, очевидно, стало невыносимым даже для надзирателей. Однажды между трапезами дверь со скрипом открылась, и другой приговоренный суетливо и бесшелестно, как крыса, схватил его и поспешил прочь. И пару минут спустя вернул его уже пустым. За время моего заточения в тесной гробнице эта процедура повторилась еще с полдюжины раз. Но фекалии с пола темницы смывали лишь дважды. Оба раза тюремщик маячил у двери, пока узник поливал камеру из шланга, а потом собирал скопившуюся в яме воду шваброй. Оба раза я исхитрился принять душ в брызгах от шланга, рискуя навлечь на себя гнев надзирателя. И оба раза уборка проходила в гробовом молчании.

Это были единственные случаи, когда за время отсидки мне удалось хоть как-то помыться, хотя изредка я употреблял часть воды из своего рациона, чтобы сполоснуть руки или смочить лицо.

Мне не разрешали бриться, да и стричь меня никто и не думал. Я космат от рождения, и, не зная ни бритвы, ни ножниц, мои волосы и борода росли безудержно. Скоро волосы уже ниспадали ниже плеч спутанными, мокрыми колтунами, а борода спускалась на грудь. И волосы, и борода были умащены и надушены экскрементами, потому что избежать соприкосновения с собственными испражнениями было попросту невозможно.

Вши и прочие насекомые, достаточно мелкие, чтобы проникнуть в зловонный застенок, гнездились в моей нательной растительности и пиршествовали моей плотью. Я расчесывал кожу до крови, и ссадины от контакта с вездесущими нечистотами загноились. Мое тело обратилось в сплошной струп, живую чашку Петри для взращивания мириадов видов бактерий. В тесных пределах каменного мешка, утопая во мраке, я утратил чувство равновесия и часто падал при попытках передвигаться, потянуться или проделать простейшие упражнения, обдираясь и ушибаясь о грубые стены или твердый пол и еще более усугубляя свои раны.

При поступлении в Перпиньян я весил 210 фунтов. В однообразной диете не хватало ни питательных веществ, ни калорий, чтобы поддержать меня. Мое тело начало пожирать себя изнутри, поглощая накопленные жировые ткани, чтобы подпитать насосы сердца. Через считаные недели я уже мог обхватить собственный бицепс двумя пальцами.

В своих мучениях я был не одинок. Очень скоро я заключил, что за большинством, если не за всеми стальными дверьми Перпиньянской тюрьмы заточены несчастные узники.

Каменные стены между камерами были слишком толстыми, чтобы заключенные могли переговариваться между собой, но отнюдь не звуконепроницаемы. Невнятные выкрики и проклятья, вопли боли и страдания, сдавленные стенания и плач перекатывались по коридору нескончаемо, иногда внезапно стихая лишь затем, чтобы возобновиться через считаные минуты. Эти звуки, всегда преисполненные отчаяния, проникали сквозь стены моей сырой клетушки, сочились сквозь камень и проступали из пола, будто вздохи и рыдания замурованного банши. Однако порой эти звуки пронизывали ярость и гнев, напоминая отдаленный волчий вой или непокорный скулеж раненого койота.

Иногда эти звуки издавал я сам, от одиночества часто заговаривая с собой, только бы услышать звук человеческого голоса. Или согбенно стоял перед дверью, криком крича тюремщикам, чтобы меня выпустили, или требовал, чтобы со мной обращались как с человеком – достойно и вежливо, если не с уважением. Я проклинал их. Я проклинал себя. Я разглагольствовал и бредил, рыдал и вопил, возносил речитативы и пел, смеялся и ревел, орал и колотил ведром о стены, расплескивая жижу по всему каменному мешку. Я чувствовал, что схожу с ума.