Гейл Форман - Всего один день. Лишь одна ночь (сборник)

Уиллем смотрит на меня с ужасом, может, с отвращением.

– Надо бы тебя отмыть.

– У меня в чемодане есть чистая одежда.

Он присматривается к моей шее и морщится. Потом берет меня за локоть, ведет через дорогу и открывает дверь ресторана. Внутри горят свечи, освещая оцинкованную стойку с винными бутылками и черную доску, на которой мелом написано меню. Я останавливаюсь прямо на пороге. Нам там не место.

– Тут можно промыть рану. Может, у них есть аптечка.

– Займусь этим в поезде. – Мама, конечно же, снабдила меня всем необходимым для оказания первой помощи.

И мы стоим лицом к лицу. Появляется официант. Я жду, что он отчитает нас за то, что напустили холода, или за то, что выглядим как подонки – я же вся грязная и в крови. Но он приглашает меня, как будто бы он – хозяин, а я – почетный гость. От вида моей шеи у него глаза на лоб лезут. Уиллем говорит ему что-то по-французски, и он немедленно кивает, показывая на столик в углу.

В ресторане тепло, чувствуется пикантный запах лука и сладкий аромат ванили, и у меня совершенно нет сил, чтобы этому сопротивляться. Я падаю на стул, прикрывая порез рукой. Другая рука, расслабившись, кладет на стол зловеще тикающие часы.

Официант возвращается с маленькой белой аптечкой и меню. Уиллем открывает ее и достает дезинфицирующую салфетку, но я выхватываю ее у него из рук.

– Я и сама справлюсь!

Потом я смазываю порез и заклеиваю огромным пластырем. Вернувшись, официант проверяет, хорошо ли я справилась, и одобрительно кивает. Потом говорит что-то.

– Он спрашивает, не отнести ли твой свитер на кухню посушиться, – переводит Уиллем.

Я вынуждена бороться с желанием уткнуться лицом в его длинный накрахмаленный белый передник и разрыдаться от благодарности за его доброту. Но вместо этого я просто отдаю ему свой промокший свитер. Влажная майка липнет к телу, на воротничке остались кровавые пятна. У меня, конечно, есть футболка Селин с лого этой загадочной группы из серии «не для малявок», такая же, как на Уиллеме, но я лучше останусь в лифчике, чем надену ее. Уиллем еще что-то добавляет на французском, и через минуту нам приносят большой графин красного вина.

– Я думала, мне надо спешить на поезд.

– Успеешь поесть чего-нибудь, – налив вина в бокал, Уиллем протягивает его мне.

Формально я достаточно взрослая, чтобы употреблять алкоголь в любой европейской стране, но я этого ни разу не делала, даже когда вино подавали к обеду, который входил в стоимость тура, и некоторые другие ребята старались выпить побольше за спиной миссис Фоули. Но сегодня я пью без колебаний. При свечах цвет вина напоминает кровь, и я воспринимаю это как переливание. В горле и животе растекается тепло, которое через некоторое время согревает и мои промерзшие кости. Я одним залпом осушаю полбокала.

– Полегче, – предостерегает Уиллем.

Я одним глотком допиваю остальное и поднимаю бокал, как средний палец. Уиллем секунду смотрит на меня, а потом наполняет бокал до краев.

Официант возвращается и демонстративно вручает нам меню, корзину с хлебом и маленькую серебряную формочку.

– Et pour vous, le pâté [20].

– Спасибо, – отвечаю я. – То есть merci.

Он улыбается.

– De rien [21].

Уиллем отламывает кусочек хлеба, намазывает на него коричневую пасту и предлагает мне. Я пристально смотрю на него.

– Лучше, чем «Нутелла», – говорит он чуть ли не нараспев, дразня меня.

Может, благодаря вину или перспективе избавиться от меня, но Уиллем, тот, который был рядом весь день, возвращается. И почему-то именно это меня бесит.

– Я не хочу есть, – говорю я, хотя на самом деле просто умираю от голода. Я же после тех блинчиков ничего не ела. – К тому же это похоже на собачий корм, – добавляю я для пущей убедительности.

– Ты только попробуй, – он подносит хлеб с паштетом к моему рту. Выхватив бутерброд у него из рук, я откусываю крошечный кусочек. Вкус одновременно и деликатный, и яркий, как будто мясо смешали с маслом. Но я отказываюсь радовать его своим довольным видом. После этого крошечного кусочка я корчу рожу и откладываю хлеб.

Возвращается официант и, увидев, что наш графин почти опустел, показывает на него. Уиллем кивает, и он приносит еще один.

– Камбала… кончилась, – пытается сказать он на английском и стирает с доски меню одну из строчек. Потом смотрит на меня. – Вы замерзли и потеряли кровь, – говорит он так, как будто я ею прямо истекала. – Я рекомендую съесть что-нибудь мощное. – Он сжимает руку в кулак. – Говядина по-бургундски просто отличная. Рыба в горшочке тоже очень хороша.

– Главное, чтобы это не кончалось, – говорю я, показывая на вино.

Официант несколько морщится, смотрит на меня, потом на Уиллема, словно они оба должны нести за меня ответственность.

– Для начала могу предложить салат со спаржей и копченым лососем.

Живот предательски урчит. Уиллем кивает и заказывает два блюда, рекомендованных официантом. А меня даже не спрашивает, чего я хочу. Но это нормально, потому что я хочу только вина. Я тянусь за очередным бокалом, но Уиллем закрывает графин рукой.

– Сначала поешь, – говорит он. – Это утка, а не свинья.

– И? – Я засовываю в рот весь намазанный паштетом кусок багета, и жую нарочито громко, стараясь скрыть удовольствие, которое он мне доставляет. Потом протягиваю стакан.

Уиллем довольно долго смотрит на меня. Но потом все же удостаивает меня новой порции вина и своей ленивой полуулыбки. За день я ее уже полюбила. И теперь хочу ее уничтожить.

Мы сидим молча, пока официант не приносит нам салат с таким торжественным видом, которого заслуживает это блюдо, натюрморт из розового лосося, зеленой спаржи и желтого горчичного соуса, а по краю цветками выложены тосты. У меня текут слюни, тело уже соглашается выбросить белый флаг и советует мне сдаваться, выйти из игры, пока мне везет, признаться, что это был хороший день, даже лучше, чем я вправе была рассчитывать. Но есть еще и другая часть меня, голодная, и не только до еды, а до всего, что мне продемонстрировали за день. И от имени этой голодной девчонки я отказываюсь от салата.

– Ты все еще расстроена, – говорит Уиллем. – Но все не так плохо, как я подумал. Даже шрама не останется.

Останется. Даже если рана заживет за неделю, шрам будет, хотя, возможно, не в том месте, о котором говорит он.

– Ты думаешь, я из-за этого переживаю? – и я касаюсь пластыря на шее.

Уиллем на меня не смотрит. Он, блин, прекрасно знает, что не из-за этого.

– Давай просто поедим, ладно?

– Ты меня посылаешь обратно. Делай, конечно, как знаешь, но не проси меня еще и радоваться этому.

В свете пляшущих свечей я вижу, что на его лице, как быстро бегущие по небу облака, появляется сначала удивление, потом оно сменяется веселостью, потом разочарованием, нежностью – или, может, жалостью.