Джон Долан - Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь

На фестивале в Далвиче в одном доме с Тьери останавливались и многие другие уличные художники, включая ROA, мастера RUN из Италии и Ликвена из Испании. Грифф выложил на стол работу Тьери, чтобы все могли посмотреть ее, и однажды ROA обратил на нее внимание.

Он так и не закончил работу над моим рисунком, который я дал ему тогда на Бетнал-Грин-роуд, но помнил нашу встречу и по-прежнему интересовался как самой идеей, так и тем, что сделал с ней Тьери.

Внимание, проявленное ROA, сдвинуло проект с мертвой точки, ведь остальные художники знали, что он занимается только тем, что действительно интересно. Однажды вечером он сел за стол и нарисовал птицу на железнодорожном мосту. Этот крошечный набросок как будто открыл шлюзы: вслед за ROA в игру вступили многие художники из дома в Далвиче. Ликвен, например, на другой копии посадил на облака огромного Бога. Грифф тем временем разослал десятки рисунков другим художникам со всего мира. Некоторые уже разрисовали панораму, придерживаясь оригинальной идеи, но, когда Грифф увидел великолепные работы ROA и Ликвена, он предложил другим художникам творить свободнее.

Стик поступил довольно просто: он поместил огромного желтого человечка на одну из граней Бродгейт-Тауэр, заняв ее целиком. Очень интересными оказались и работы художников RUN, Dscreet, BRK и Маларки, каждый из которых интерпретировал концепцию по-своему. Некоторые художники добавляли свои работы на один и тот же оттиск, чего я уж точно не ожидал. Это было просто невероятно. Благодаря узнаваемому стилю, который каждый из художников приносил в мои принты, работы были совершенно не похожи друг на друга. Реакция художников на мои рисунки трогала меня до глубины души. Когда все работы были закончены, Грифф начал подогревать интерес к выставке, предложив несколько работ своим клиентам и назвав это «предпродажей». Все это было для меня в новинку, и я позволил Гриффу заниматься делами, а сам стал просто надеяться на лучшее. На панораму я добавил крошечного Джорджа и теперь стал включать его портрет в каждую из своих работ, считая его своим талисманом.

Разрисованные панорамы стали возвращаться назад, и на конвертах были штемпели и марки со всего мира. Как минимум один или два раза в неделю в офисе Гриффа появлялся курьер «Федекса» с тубусом, и Грифф вызывал меня с Хай-стрит, чтобы мы вместе распечатали посылку. Я очень волновался, доставая очередную работу, когда своими глазами видел, как художник изменил мой рисунок. Мы с Джорджем фотографировались с каждым постером, чтобы запечатлеть момент.

К этому времени я уже познакомился и начал сотрудничать со многими художниками. Однажды в студии появился старый приятель Бэнкси по прозвищу Роуди, он превратил поезд на моей панораме в крокодила, а затем нарисовал отдельный ночной пейзаж, детально проработанный и раскрашенный в яркие цвета. Результат меня просто ошеломил.

– Я говорил Гриффу, что хочу, чтобы кто-нибудь наконец набрался смелости и разрисовал небо и всю остальную картину, – и вот, ты сделал это! – сказал я ему.

Мне очень понравилось. А рисунок Ситизена Гражданина Кейна с гигантским индуистским богом на золотом листе до сих пор один из моих самых любимых.

Некоторые художники просили небольшой процент от продажи рисунка, но большинство работали бесплатно, помня, каково это – быть на моем месте, ничего не иметь и строить репутацию с нуля.

Грифф всегда старался организовать для меня встречу с художниками-иностранцами, когда они приезжали в Лондон, и я волновался при каждом знакомстве, ведь новые связи давали мне ощущение, что я делаю очередной шаг к тому, чтобы стать одним из них – то есть стать признанным художником. Но как бы все это меня ни радовало, на финишной прямой перед выставкой я чувствовал себя неуверенно, словно одна моя нога еще была в прошлом, а другая – уже стояла в будущем.

Иногда я был прежним: сидел на тротуаре с Джорджем, перед которым стоял стаканчик, и чувствовал себя обычным попрошайкой. Моя репутация крепла, я продавал много рисунков, но бывало, что за несколько часов мне не перепадало ни пенни, ведь на улице бывает и так. В такие минуты затишья я страдал от приступов отчаяния и беспокоился, что вновь вернулся на первую клетку игры. Страхи эти были беспочвенными, я знал, что выставка станет громким событием, но ничего не мог с собой поделать.

В другие дни я летал, как на крыльях, чувствуя себя настоящим художником. Вокруг собирались люди, которые наблюдали за моей работой, или Грифф звонил и приглашал к себе в офис, потому что курьер «Федекса» принес очередной тубус из Мадрида или Нью-Йорка.

Моя неуверенность была вызвана тем, что ни одна из моих теперешних ипостасей не казалась мне постоянной и эмоции вечно накладывались одна на другую. Рассказывая всем вокруг, что я собираюсь молнией ворваться в мир искусства, я слышал в своей голове голосок, который твердил: «Надеюсь, я не порю сейчас чепуху!»

Время от времени я выводил Джорджа прогуляться вокруг квартала или пройтись до цветочного рынка, чтобы проветриться и разложить все по полочкам. «Какого черта я влез во все это? – думал я. – Что, если я и правда прославлюсь? Я славы не хочу!» А Джордж вел себя как обычно: обнюхивал урны в поисках объедков и шел рядом, если я этого требовал. Его поведение меня успокаивало: не все в моей жизни менялось, было в ней и нечто постоянное – и это был мой лучший друг Джордж.

И вдруг я получил еще одно письмо из Совета. Прочитав его, я снова почувствовал себя старым тупым Джоном Доланом. Это было требование погасить задолженность по арендной плате. Восемьсот фунтов. Самое ужасное заключалось в том, что всю сумму необходимо было внести в течение недели, иначе меня выселят на улицу. У меня таких денег просто не было.

Занятый созданием рисунков для выставки, я совершенно не следил за оплатой счетов. Бывали дни, когда у меня на Хай-стрит отбоя не было от покупателей. Грифф наседал на меня с просьбой нарисовать крупные, оригинальные городские панорамы, на которых была бы отражена история моего района, поэтому у меня было готово меньше половины тех пятидесяти видов Хай-стрит и пятидесяти портретов Джорджа, которые я обещал закончить к выставке.

Я был в панике и обливался потом. Мне становилось физически плохо при одной мысли о том, что меня выгонят из квартиры. Мы с Джорджем три года считали ее своим домом, и я просто не мог остаться сейчас без крыши над головой. Мне уже перевалило за сорок, я был слишком стар, чтобы возвращаться на улицу, и мне не верилось, что я снова обрек себя на неприятности, когда жизнь наконец начала налаживаться.

И все же мне не хотелось забирать у Гриффа те девятьсот фунтов, которые по-прежнему хранились у него в офисе, хотя это было проще всего. Гордость не позволяла мне пойти на это. Мне не хотелось краснеть, объясняя Гриффу, что я мог потерять крышу над головой. Я просто не мог явиться к нему с протянутой рукой, особенно после всего, что он для меня сделал.